подтекает, и я опять не успеваю ни почитать, ни поиграть с ребенком, словно мне не дали вольную и я волоку свою барщину, заодно вспахивая пустые поля потерь, в которые колпачок от фломастера падает, будто последняя сухая капля. Я увязаю все глубже, а ребенок уже соскочил, переключился и вот ведь нашел, что еще опрокинуть, развинтить, рассыпать, забросить за диван. «Зачем это, Самс? – холодно и спокойно начинаю я, чувствуя, что нарочно притормаживаю себя перед тем, как взорваться негодованием. – Зачем? Чтобы у мамы было побольше работы и она поменьше с тобой играла?»

Диалог сбоит, собеседник листает куцые образцы в учебнике и не находит подходящей реплики. Что я, в самом деле, хочу услышать? Что ему так же больно и стыдно за потерянный колпачок, как мне? Но ведь это я спустила очередной заработок на книги и развивашки, и это мне больно и стыдно, что я не могу схватить себя за руку так же легко, как его, тычащего ложкой в накренившуюся пиалу с семечками.

В золотом веке последнего слияния, когда малыш уже достаточно самостоятелен, чтобы казаться соучастником, но еще не настолько самосознателен, чтобы стать супротивником, слышатся эти первые гудки аварийных сирен. Обрыв контакта – это не когда другой меня не слушает. А когда я хочу, чтобы он слушал только меня.

Блаженная пора диалогов из ничего подходит к концу, стоит подросшему собеседнику перехватить инициативу. Некоторые игры перерастаешь, что тут поделать, и однажды Самс был комично отвергнут говорящим плакатом «Домашние животные». «Ну вот, – заявил электронный друг, привинченный к двери в комнату, впервые зафиксировав много правильных ответов подряд, – ну вот ты и узнал все про домашних животных, молодец, пока!» – и выключился автоматом.

Что-то незримо выключается и во мне, едва уловлю частоту правильных попаданий. То есть сначала кажется, что не выключилось, а напротив, разогналось.

Вдруг он подходит к входной двери, стучит и призывает: «Папа!» – и на мой удивленный вопрос поясняет: «Ту-ту!» А это я накрутила его ожидание, что только папа, который, надо сказать, сам и купил нам эти подержанные, засыпающие на половине подъема паровозики, сможет их снова завести, – вот он и отправился требовать обещанное к порталу материализации взрослых.

Вдруг он метко бросается словечком из какое-то время любимой книги Насти Орловой с рефреном «уплываем мимо, мимо…» – так и говорит: «мимо», когда я открываю и никак не могу открыть бутылку соуса.

Вдруг он напоминает мне старую семейную байку о моей бабушке, которая вбежала домой и принялась гневно метаться в поисках палки: хотела немедленно отомстить барану, напавшему на слишком близко подкравшуюся к нему коляску с внучкой, что внучкой постарше было воспринято в следующих выражениях: «А баба Ила туда побежала, сюда побежала – как дула», – и я чувствую себя нимало не разумней бабушки, когда мечусь по кухне даже без экзотического барана в анамнезе и слышу от Самса: «туда, сюда».

Вдруг он становится разборчивым и, так и не дозволив снять себя с груди к году и девяти месяцам, выбирает между моими левой и правой, командуя: «дру!» – то есть «давай другую». Доставучее словечко, означающее, что вот я должна все бросить: плеер в одном ухе, приятно приталенное одеяло и ребенка, горячей грелкой баюкающего мне живот и бедра, и передвинуться, и перетащить за собой его, цепляющегося уже длинненькими ногами, и перезагрузиться в горячую дрему на новом боку. Это «дру» пополняет семейный фольклор, понимаю я, когда муж приглушенной и тишком обнимающей ночью, в опасной близости от раскинувшегося поперек моей половины кровати Самса хватает меня и перебрасывает через себя, хихикая: «Дру!»

В метро, будто регрессируя одним словом в раннее младенчество, Самс принимается требовать: «Си-ся! си-ся!» И на мое возмущенное: «И что?» – сам себе обещает: «До-ма». На прогулке, узнав от меня, что крапива кусается, причисляет ее к крокодилам: «Ам!»

Когда я ночью склоняюсь над ним с лисьим воркованием: «Как ты славно пищишь!» – потому что он, конечно, не пищит, а ревет, я вдруг слышу ответный ход воображения: «Пи-пи-пи!» – и изумляюсь, что он распознал и развил мою игру.

Зато я невпопад раздражаюсь, когда слышу назойливый позывной: «Си-ся!» – и принимаюсь нервно объяснять, что мне еще начистить и нарезать, ты же хочешь свой «псум», вот и нечего лезть под руку, которая по локоть в обрезках сосисок, шинкуемых пачками в гороховый суп, – я демонстрирую ему еще упакованную сосиску и тут только понимаю, что от меня ничего не требовали, кроме того, чтобы подтвердить: это сосиска – «сися», временно выговариваемая так же, как его главный сигнал тревоги.

Протопризнаки речи разгоняют мою говорливость на пределе инерции, и я по любому поводу: отвлекая, утешая, объясняя, забивая паузы, скучая, веселясь и тоскуя, требую повторять, называть, проговаривать и уже не удивляюсь, что время от времени вместо послушного отзвука слышу: «Не!»

За полшага до речи запускается то, чего ради человека всей семьей тянули за язык. С нами впервые это происходит без слов.

Дорвавшись со всей Москвой до тепла и солнца, апрельским утром Самс срывается с места в карьер, пока я не сразу ставлю коляску на тормоз у детской поликлиники, куда мы с переменным постоянством ходим в бассейн. Я уже приучена к тому, что он знает, где тут свернуть, и обычно подтягивает меня, то и дело выглядывая из заветного проема. И вдруг – ушел с маршрута, сигнал не ловится. Зову – хнычет с характерным для малышей и волков в книжках запрокидыванием головы для ненасытного рева. Тут я вспомнила, что, в отличие от него, могу спросить: «Ты не хочешь в бассейн?» – «Не!» – «Хочешь гулять?» – «Да!» Так состоялся наш первый диалог не по учебнику: когда вопрос не предполагал заранее вписанного ответа. Насилу запихнув собеседника в коляску, я направила нас из скудного садика при поликлинике в угодья попышней, чтобы это отметить.

Больше всего в нашем первом акте спонтанного общения меня поразило не то, что Самс отвечал осмысленно, а то, что он куда сознательнее, чем я, откликнулся на реплику момента. То солнечное утро и вправду было жаль тратить на плескания в застекленном подполе, но я и не подумала выйти из инерционного режима дня.

Инерция – то, что мешает правильно откликаться мне самой. Все самые стыдные сбои в нашем диалоге случаются, когда я увязаю. Потом мне странно и трудно вспомнить, что же встало между нами. Неужели опять посуда в мойке? Неужели рассыпанный рис девзира? Недоеденный им, по обыкновению, обед?

Сбои сигналят о том, что речью пытаются скрыть: об одиночестве