ее[1268]». Я была рада закончить, поскольку последние недели выдались очень напряженными, хотя голова у меня свежее, чем обычно, то есть я почти не чувствовала, будто иду по канату над пропастью. Я действительно гораздо свободнее от написанного, чем обычно, но сомневаюсь, что это не пройдет при повторном прочтении. Но в некотором смысле моя книга – подвиг; по сути, я написала ее всего за год, то есть с конца марта по восьмое октября, не прерываясь из-за болезни, чего раньше не было, и отложив рукопись лишь на несколько дней ради журналистики. Немудрено, если роман отличается от предыдущих. В любом случае я чувствую, что избавилась от проклятья, которое, по словам Марри и остальных, сама же и наложила на себя после «Комнаты Джейкоба». Единственная трудность – удержаться от написания других романов. Мой cul-de-sac[1269], как они это назвали, простирается так далеко, что передо мной открываются огромные перспективы. Я уже вижу образ Старика.

Но хватит, хватит – о чем еще мне говорить, кроме как о своей писанине? Странно, что всюду вкрадывается общепринятая мораль. Нельзя говорить о себе и т.д.; нельзя быть тщеславной и т.п. Даже когда я совсем одна, эти призраки проскальзывают между мной и бумагой. Сейчас мне надо бы прерваться и пойти на почту по той чудесной, освещенной фонарями улице, которая кажется еще более прекрасной и нереальной сквозь мои двойные окна. Но я все сижу и прячусь от посторонних глаз. Этот дом просто идеален. Студия – лучший кабинет, который у меня когда-либо был.

Как обычно, меня посещают предосудительные мысли о Кэтрин Мэнсфилд: сначала мне хочется, чтобы она увидела Саутгемптон-роу; затем я размышляю о том, как это уныло – умереть лежа там, в Фонтенбло; бесславный конец; а потом думаю: да, будь Кэтрин жива, она бы писала дальше, и люди бы увидели, что я талантливей – это бы становилось все очевидней. Уверена, так оно и было бы. Я то и дело думаю о ней, как о странном, волочащемся по комнате призраке с широко расставленными глазами и разинутым ртом. А Марри опять женился на женщине, которая часами сидит в туалете, и поэтому Анреп их выгнал[1270]. Марри во всеуслышание жалуется на жилье в «Adelphi». Кстати, это ужасная страница в моей жизни, Марри. Но я ее не стыжусь; у нас с Кэтрин были особенные отношения, и ничего подобного у меня уже больше никогда не будет.

На днях у нас ужинал Литтон – вечер удался. О, я не зря влюбилась в него 12 или 15 лет назад. Его натура – это изысканная симфония, в которой скрипки звучат так, как они звучали в тот вечер: глубоко, фантастически. Мы перескакивали с одного на другое. Он опять влюблен в Филиппа Ричи. Это причиняет ему некоторую боль; Литтон еще способен на подобные чувства, но понимает их глупость, а от этого еще больнее, и это он тоже чувствует. Когда я спросила, чем ему помочь, Литтон был тронут. Мы говорили о его творчестве – теперь я уверена, что он напишет еще одну книгу, – и о моем; о влиянии Пруста – с его подачи; потом о Мейнарде; о том, что в чем-то он отвратителен; о том, что надо было жениться на Барбаре [Багеналь]; о том, что располнел; о картине Нессы, которую он собирается купить (я хочу увидеться с Нессой прямо сейчас, а она как раз уехала в Норфолк смотреть дом; надеюсь, она не снимет его, но однажды все равно оставит Лондон и Чарльстон и будет жить с детьми до самой смерти в Норфолке и рисовать там[1271]; я останусь здесь, а Л. может уехать в Индию…). Все это не дает мне покоя с тех самых пор, как я вернулась и Л. рассказал мне за чаем в первый же день, в субботу, что его пригласили в НЛП и он очень хочет поехать, а потом еще взять неделю отпуска и побывать в Хамбантоте[1272]; все это немного задело меня. Но я сказала себе, что такой жизни у меня еще не было. Надо привыкать. Ничего пока не ясно, но я все равно побаиваюсь утренней почты, хотя и скрываю это от Л.; в любом случае, если он куда и поедет, то только после выборов в ноябре. Да, именно после них, поскольку из-за поражения правительства в деле Кэмпбелла[1273] мы теперь обречены на дозу лжи каждое утро; мальчишки в очередной раз вступили в перепалку. Будь я все еще феминисткой, я бы извлекла выгоду из этого спора. Но я плыву, как выражалась КМ; она представляла меня далеким в море кораблем. Правда, КМ всегда говорила мне ласковые слова восхищения – бедная женщина, которую я, полагаю, по-своему любила. Думаю, не следует давать нашим привязанностям громкие или даже позитивные названия. Мне вот пишет старина Жак, а еще Гвен[1274], которая хочет приехать и повидаться спустя 11 лет – отношения, возрожденные искусством письма, через всю Францию. Я скорее боюсь возрождений, отчасти из-за тщеславия: с годами толстеешь, теряешь красоту, меняешься. Неужели меня так легко смутить? К тому же потребуются усилия. Почему…

Фил Бейкер баллотируется от лейбористов[1275]. Ирен подточит ему когти и введет его в… (фрагмент реального диалога). Описывала ли я свой прогресс на пути к «вечному бессмертию» (цитирую одно из желаний Пегги Уэблинг[1276] в детстве и кратко упоминаю то, чем я занимаюсь или должна заниматься)? Я попросила у Тодд[1277] £10 за 1000 слов; она заказала 4 статьи за эту ставку; в «Harper’s Bazaar[1278]» (похоже) хотят, чтобы я написала американскую версию «Браунов и Беннетов[1279]»; а еще «Vogue» (словами Дэди) собирается всерьез взяться за миссис Вулф и рекламировать ее и т.д. и т.п. Так что в следующем году я, весьма вероятно, буду одной из тех, как говорил отец, кто войдет в узкий круг Лондонского общества – аналог «Апостолов», но куда более влиятельный. А оно еще существует? Смогу познакомиться со всеми, кто того стоит. Но я понимаю, что имел в виду отец; просто представьте себе, какое положение может занять женщина. То, которое занимают и Литтон, и Мейнард, и лорд Бальфур, но, вероятно, не Харди. Это, кстати, напомнило мне, что я навещала миссис Харди[1280], у которой вырезали опухоль; и мисс Шарлотту Мью[1281] тоже. Ничего интересного, даже похвастаться нечем. «Х. помнит твоего отца; ему не нравились люди, но твоего отца он любил и часто вспоминает его. Хотел бы узнать тебя получше». Но я не готова к таким отношениям; я всего лишь дочь, благодарная за старые комплименты в