адрес своего отца. И все же я бы хотела встретиться с Харди и послушать его рассказы. Но что он может сказать? Пару слов о цветах, о доме и, возможно, о садовом кресле.

(Мне вдруг пришло в голову, что в этих тетрадях я практикуюсь в искусстве письма: делаю наброски и отрабатываю приемы. Надо признаться, что здесь я тренировалась перед «Комнатой Джейкоба» и «Миссис Дэллоуэй» и здесь же придумаю свою следующую книгу, ведь в дневнике я пишу по настроению; к тому же это весело, да и старушка В. в 1940 году найдет тут для себя что-нибудь интересное. Она найдет и поймет все – возможно, даже больше, чем я сейчас. Хватит, я устала.)

1 ноября, суббота.

Хочу сказать пару слов о работе, но на самом деле надо поднажать. Вопрос в том, как заниматься двумя книгами сразу. Сперва я собиралась разделаться с «Миссис Дэллоуэй», но на это нужно время. Нет, ничего определенного сказать не могу, ведь на следующей неделе я буду экспериментировать; кто знает, сколько понадобится изменений и сколько времени на них уйдет. Я полна решимости выпустить эссе раньше романа. Вчера я пила чай у Мэри и видела, как за окном проплывали буксиры с красными огнями, слышала всплески реки; Мэри вся в черном, с листьями лотоса на шее. Умение дружить с женщинами доставляет огромное удовольствие, а отношения с ними гораздо более сокровенные и интимные, чем с мужчинами. Почему бы не написать об этом? Нет, ну правда. Ведение дневника, как мне кажется, сильно улучшило мой стиль; ослабило связность.

На днях мы устроили вечеринку – З. Сассун, Р. Мортимер, Дункан, Ванесса. Еще должна была прийти Нэнси Кунард – маленькая нервная сплетница с испуганными честными глазами и кучей висящих на ней зеленых камней. Мы встретились у Рэймонда, и она тут же пустилась в легкую непринужденную болтовню, в которой чувствовалось отчаяние, словно она пытается сказать все, что только вообще возможно, – нет в ней ни оттенков, ни секретов, – она живет как ящерица на солнце, хотя рождена для тени. Надо бы перечитать ее поэму и выбрать название. Я, как обычно, думаю или просто хочу думать, что завалена работой, но прерываюсь на целые часы сплошного удовольствия: на поход в кино сегодня вечером и на концерт Суджи[1282] в понедельник. Ее музыка вдохновляет и направляет, а это как раз то, что мне нужно.

Сырым туманным днем мы отправились в Хэмспрей[1283] и увидели, какими прекрасными могут быть тамошние виды в лучах солнца; на плоском лугу – отдельные островки деревьев, словно группы людей, беседующих на пути к холмам. Мы с Кэррингтон поднялись на вершину; молодые люди, Ф. Ричи и Сенхаус[1284], немного простодушны, но Литтону такие как раз нравятся, поэтому он себя ими и окружает. Кэррингтон как будто вся измучена Партриджем. «Она всегда такая вялая, – спрашивала я себя, – или просто у цветка отняли солнце?». Мы возвращались домой под дождем, и мужчина остановил Л., чтобы узнать, какого пола наша собака; он был рыбаком, и я в свою очередь спросила, поймал ли он рыбу. Мы ехали вместе с Сидни[1285]. Немного стыдясь своего нрава – ведь отгораживаться от людей обычно не стоит, – я была приветлива, но сдержанна. Поддерживала разговор, а следующих встреч не назначала. Думаю, мы неплохо пообщались. Хочу ли я, чтобы Джон Франклин [неизвестный] был снисходителен к «Миссис Дэллоуэй». Наверное, нет. И я не вижу ничего плохого в том, чтобы поддерживает давние приятельские отношения. Его, я полагаю, сейчас волнует только маленький сын[1286], и споров было меньше, чем обычно. Марри «потрясающе» разбирается в Китсе и Шекспире[1287]; Лоуренс тоже, но у него мания величия. Они основали издательство, похожее на наше, но оно прогорело, не успев открыться, а это разрушило все мечты Котелянского[1288]; Лоуренс, который думал, что весь Лондон последует за ним в Мексику, уединился там с Бретт[1289]. Все это Сидни рассказал предельно просто и смешно, но намекнул и на подтекст. Хотя я склонна думать, что древний монстр просто пытался сбежать. А теперь, ради всего святого, дайте мне почитать. В Лондоне как раз страдает чтение, а не письмо…

18 ноября, вторник.

Леди Коулфакс прервала. Я прошу ее называть меня Вирджинией – ни в какую.

Я собиралась сказать, что писать надо точно, а искусство должны уважать. Это пришло мне в голову при прочтении некоторых моих заметок здесь, ведь если дать волю мыслям, тексты захлестнет эгоизм и они станут слишком личными, как у Роберта Грейвса, а я это презираю. В то же время вдохновение непостоянно, и чтобы высвободить его, надо, вероятно, сначала побыть непоследовательной, но появляться на публике в таком состоянии нельзя. Я продираюсь сквозь безумные главы «Миссис Дэллоуэй». Интересно, была ли бы книга лучше без них. Но думать об этом уже поздно. В конце мне всегда кажется, что вот теперь я понимаю, как надо было писать.

Леди Коулфакс заставляет меня нервничать. Я не могу писать. Мы были, вернее, я была на прощальной вечеринке[1290] Мэри вчера вечером и сегодня страдаю: во-первых, я разбила свои часы в 15:15 из-за звонка полицейского; во-вторых, мне пришлось греть воду на огне в подвале, чтобы хоть как-то согреться, помыться и прийти в себя; да и сейчас я еще не отошла. Аристократы притворялись умными. Дафф Купер[1291], леди Диана [Меннерс] и, как говорится, все остальные подобного сорта. Единственный плюс этих вечеринок в том, что некоторые ведут себя в компании не так, как с глазу на глаз. Видишь группы людей, получаешь целостное впечатление от сочетания множества вещей сразу. Пруст, несомненно, смог бы точнее выразить то, что я имею в виду; это великий писатель, которого я не могу читать, когда правлю роман, – настолько он убедителен. Из-за него кажется, будто легко писать хорошо, но это лишь означает желание подражать. Именно такое влияние оказывает Генри Джеймс – посмотрите, как я пишу после него и мисс Босанкет.

Вчера вернулся Дэди, и мы здорово провели время – о, несравненно веселее, чем на вечеринке в Ривер-хаусе! – хотя я и солгала Мэри по телефону, пока занималась Фрейдом[1292]. Я в двух кофтах, потому что холодно, и с распущенными волосами, а Дэди в рубашке с короткими рукавами. Так вот и узнаешь людей; добираешься до сути, а не раскачиваешься на стуле, имитируя смех и налегая на вино с пирожными. Клайв, разумеется, сразу превращается в аристократа, очень громкого, фамильярного и лихого. Литтон сидит