Это будет последний летний отдых в жизни Цветаевой. По большому счету, и в жизни Мура. Хотя такой отдых был ему в тягость. Во Франции он привык отдыхать иначе. Пусть Эфроны и были бедны, но время от времени могли позволить себе отдых на морском побережье. Впервые Мура привезли на море в полтора года, в “крошечный рыбачий поселок на берегу океана”. Департамент Вандея: “…все здесь пропахли рыбой, даже молоко отдает сардинками. За дверью гудит прибой. Мой сын загорел и вырос”912913, – писал Сергей Яковлевич в июне 1926 года. А лето 1928-го семья провела “в прекрасном месте около Бордо”. Купались, загорали, гуляли “в прибрежных лесах”. Сергей Яковлевич “дорожил каждой минутой”, потому что его отпуск продолжался “всего-то” тридцать дней.914 Цветаева с Алей и Муром оставались на море часть июня, весь июль и август. И при этом Сергей Эфрон завидовал сестре Лиле, проводившей свой отпуск “в прекрасной Псковской губернии”.915

В жизни Мура были и Бискайский залив, и Ривьера. Но оценил он это по-настоящему лишь в Москве: “Купанье, пляж, солнце, симпатичные знакомства, пляжная суматоха и морское веселье, которое я так люблю! Красивые девушки, празднично-каникулярная легкость, песок и шум волн! Я обожаю атмосферу пляжа”.916 Эту атмосферу он мог бы найти и в СССР. Одно время мечтал попасть в Коктебель, о котором знал из рассказов Марины Ивановны. 5(18) мая как раз исполнилось тридцать лет со дня встречи Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, а познакомились они именно в Коктебеле. Хотя вряд ли восточный Крым понравился бы Муру после шикарных французских курортов. Впрочем, после 22 июня о южном отдыхе нечего было и мечтать. Последний поезд с отдыхающими, отправленный из Москвы в Крым, доехал только до Харькова. А многие пассажиры вышли еще в Туле и вернулись в Москву.

Так что оставались дачи. Последний островок мирной довоенной жизни. “Жить в Пет[ербурге] или Москве, это для меня всё равно, что жить в вагоне”917, – писал Лев Толстой критику Николаю Страхову 25 марта 1879 года. И это он еще не видел современных городов. Если уж зеленая полудеревенская Москва XIX века казалась ему вагоном, как бы посмотрел он на столицу времен Кагановича, Хрущева и Щербакова? Так что в предвоенные годы дачная жизнь процветала, хотя большинство подмосковных дач, на современный взгляд, было просто жалкими. Да и не только на современный: “Дача, как и все подмосковные, – убога и в смысле природы, и в смысле устройства”918, – записала в дневнике Елена Булгакова.

Деревянный двухэтажный домик с застекленной террасой, где можно было пить чай с русским вареньем, считался роскошью. Такими были переделкинские дачи богатых, преуспевающих писателей-орденоносцев и успешных драматургов, предмет черной зависти менее удачливых коллег. У большинства собственных дач не было. Их снимали. Заранее договаривались с теми же молочницами, чтобы поехать в одну из подмосковных деревень – в Кунцево, Бутово, Крылатское. Уже за станцией метро “Сокол” начинались дачные места: деревянные домики, “окруженные палисадниками и огородами, за серым штакетником, петушиное пение, мычание коров, блеяние коз…”.919 Снимали избу, комнату в избе, угол в избе. Семья Лидии Толстой (Либединской) летом 1941-го арендовала “избенку” в деревне Внуково. Алексей Крученых снимал шестиметровую комнатку в Кусково.

До войны на дачу добирались на грузовиках. Заказывали уже известный нам грузовой таксомотор. Хозяева, обнявшись со своими вещами, ехали прямо в открытом кузове полуторки. Такой вид транспорта считался вполне комфортабельным.

А ведь примерно так же добиралась во Внуково и Лидия Толстая. Но романтически настроенный детский писатель позволял себе не обращать внимание на такие мелочи, как ямы, колдобины и грязь проселочных дорог. Зато мемуаристка их не забыла: “Грузовик свернул с шоссе на дорогу, горбатую, с ямами и лужами, который стояли в Подмосковье всё лето . Я сидела на вещах, крепко ухватившись за борт грузовика…”921

Но вот дорога позади, впереди несколько недель загородной жизни: “Ольга открыла застекленную террасу. Отсюда был виден большой запущенный сад. В глубине сада торчал неуклюжий двухэтажный сарай . На стволах обклеванных воробьями вишен блестела горячая смола. Крепко пахло смородиной, ромашкой и полынью”.922

Но дачный быт – быт неустроенный. Холодная вода – из колодца. Чтобы получить горячую воду, надо или растопить печку в избе или бане (не каждый горожанин на это способен), или воспользоваться привезенным из города примусом или керосинкой. Лидия Толстая привезла во Внуково пятидесятилитровую (!) бутыль с керосином – на всё лето. Немалая часть дня уходила на простое приготовление обеда, мытье посуды и тому подобные занятия, однообразные и скучные. Однако неизбалованные москвичи были рады и такому отдыху. Со временем обустраивались, привыкали и находили подмосковную жизнь и приятной, и уютной. Елена Ржевская и десятки лет спустя с ностальгией вспоминала “дачные подмосковные довоенные вечера. Дымки самоваров в садах, запах сгорающих сосновых шишек. Оранжевые абажуры, раскачивающиеся на открытых террасах…”923 Собирались небольшие компании, заводили патефон и ставили пластинку. Танцевали под американский фокстрот “Слишком много слёз”, под французское танго “Дождь идет” и, конечно, под шлягеры польского еврея Ежи Петерсбурского, как раз перед войной получившего советское гражданство. Его грустные танго “Утомленное солнце” и “О, донна Клара!” играли патефоны по всему Подмосковью. В такой жизни и в самом деле было свое очарование.

18 июня Мур, Цветаева, Лидия Толстая поехали в Кусково, на дачу к Алексею Крученых. Гуляли по чудесному парку, пили целебный кефир, катались на лодке, причем Мур был гребцом, что ему неожиданно понравилось. Обедали на свежем воздухе: “…уселись в палисаднике за шаткий деревянный столик, окруженный скамейкой”924, ели борщ, мясо, свежий ржаной хлеб. Но Мур считал день потерянным. Во-первых, из-за этой поездки сорвалось свидание с Валей. Во-вторых, он дачную жизнь знал еще с Болшево, и она ему совершенно не нравилась. А еще меньше нравилось ехать куда-то с Цветаевой: “Перспектива ездить с мамой к ее знакомым на дачи – не из интереснейших: нет никакой молодежи, а только отдыхающие от трудов писатели”925, – писал он 3 июня 1941 года Але.

Лидии Либединской тот день запомнился на всю жизнь. А вот Мур не мог вспомнить ничего хоть сколько-нибудь примечательного: “Вчера был на даче у знакомых – катались на лодке, пили чай и т. п. – в общем дача и только”926. Мур не упоминает ни парк, ни дворец Шереметевых. А ведь они с Цветаевой заходили в этот дворец, осматривали музей. Но ни русская природа, ни русские усадьбы Муру не понравились. Для него их будто и не существовало.