Состоятельные люди прежде всего шли не в магазины, а в сберкассы (слово “банк” в СССР употребляли только в статьях о капиталистических странах). Понимали, что вклады могут заморозить и вовсе конфисковать. Уже к 16:00 во многих сберкассах кончились наличные.

В Москве введена светомаскировка: по вечерам “надо зажигать голубые лампы и завешивать окна”.895 Трамваи погасили огоньки, теперь они предупреждали пешеходов о своем приближении только частыми перезвонами.

“Всякие я слышала рассказы об этих первых днях войны, – вспоминала Эмма Герштейн, – но ни в устных передачах, ни в документальной хронике, ни в художественной литературе мне не случалось прочитать об одной подробности. Но нигде не было сказано, что всё молодое поколение вышло на улицу. …юноши и девушки поняли, что пробил их звездный или смертный час. От волнения они не могли оставаться дома. Им хотелось быть вместе, но не в семье.

В первый день какие-то группы организованно пошли на Красную площадь. Только что они принимали здесь поздравления с окончанием средней школы, праздновали начало новой жизни. Но на этот раз их никто не встретил. Не до того было. Следующие группы растеклись по всему городу. К ним присоединялись новые. Но они не строились в колонны, не связывались руками в цепи, не пели, не несли плакаты. Постепенно они заняли все мостовые на улицах и просто шли, кто по двое, кто по трое, а больше в одиночку, молча, изредка перекидываясь словами с идущим рядом. Вдумчивые и взволнованные, они прощались с московскими улицами, дворами, друг с другом. Поколение шло навстречу своей судьбе”.896

Как нарочно, именно 22 июня у Мура испортилось радио. Он переживал, что остался без новостей. Чинить радио не пришлось: 25 июня вышло постановление Совнаркома “О сдаче населением радиоприемных и радиопередающих устройств”. За пять дней все обязаны были сдать свои радиоприемники и радиопередатчики. Их принимали в почтовых отделениях. Мало кто решился не подчиниться: в коммунальной квартире могли бы тут же донести на соседа. Мур свой радиоприемник сдал. Остались только черные тарелки репродукторов, транслировавших государственную радиостанцию. Еще раньше, 22 июня, объявили о запрете фотосъемки. Фотоаппараты тоже нужно было сдавать, но такой техники у Цветаевой и Мура не было.

И все-таки в первые дни войны жизнь в тылу еще только начинала меняться. Люди ходили в кино и в театры. В Большом, к радости зрителей, не отменили премьеру “Ромео и Джульетты” Гуно. В саду “Эрмитаж” пел Вадим Козин. Николай Петрович Старостин до самого вечера надеялся, что в Ленинграде состоится матч “Зенит” – “Спартак”. Но матч все-таки не состоялся.

Вечером лучшие столичные рестораны – “Националь”, “Арагви”, “Метрополь” – получили хорошую выручку. Богатые москвичи спешили погулять напоследок. Заказывали бутерброды с паюсной икрой, сельдь залом с зеленым лучком, бараньи котлеты, свинину, приготовленную в винном соусе, входившие тогда в моду у состоятельных москвичей блюда грузинской кухни: харчо, чанахи и прочее.897 Запивали всё это хересом, коньяком или водкой. Впрочем, время водки придет позже, когда начнут провожать на фронт братьев, сыновей, мужей.

Горожане, в особенности молодые, не пережившие ни Первой мировой, ни Гражданской, отнеслись к объявлению войны без страха. Война и война, не зря же столько лет к ней готовились. Как верно сказал товарищ Молотов: “Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!”

Мур вообще был рад войне с Гитлером: “Я же торжествую: я всегда был антинацистом и всегда говорил, что III-й Рейх – враг. События показывают, что я был прав”.898 Валя Предатько тоже радовалась. Она говорила Муру, что “война – плюс для школы: должны уменьшить количество часов учебы”.899 Они с Муром гуляли, ходили в кино. Мур дал ей почитать сборник стихов Кирсанова, к которому еще не охладел. Через несколько дней он даст ей еще и “Гроздья гнева” Стейнбека. Сам он читал тогда “Подземелья Ватикана” Андре Жида. С Митей Мур в эти дни часто ходил по букинистическим: “В Москве полно замечательных книг, никто их не покупает, потому что ни у кого нет денег”.900 Не было денег и у парижских мальчиков.

Накануне войны и Валя, и Митя собирались уехать из Москвы отдыхать. Теперь отъезд отменили, что подняло Муру настроение.

Мите было уже девятнадцать лет. Еще 22 апреля он побывал в военкомате и получил воинскую специальность. В случае призыва в армию его должны были направить в войска связи. Знал бы Митя, что вытянул тогда счастливый билет! Решение военкомата повлияет на его дальнейшую судьбу. Впрочем, тогда казалось, что служба в армии ему вовсе не грозит: незалеченный туберкулез освобождал от призыва даже в военное время. 2 июля Митя снова сходил в военкомат и в госпиталь, и его освобождение от службы подтвердили.

Мур пристально следил за положением на фронте. Его особенно радовала поддержка Запада. Черчилль решительно выступил на стороне Советского Союза и заверил, что британцы никогда не подпишут соглашения с Гитлером. О том же заявил и Рузвельт. Америка еще не вступила в войну, но активно помогала Великобритании. Теперь американский президент пообещал помощь и воюющему Советскому Союзу.

Между тем жизнь вокруг менялась. В подвале дома на Покровском в кочегарке начали оборудовать бомбоубежище. На подсобные работы мобилизовали жильцов, и Мур впервые в жизни занялся физическим трудом. С 17:45 до 20:30 (он скрупулезно подсчитал) работал “конвейером”: таскал, точнее, передавал из рук в руки кирпичи, которыми укрепляли подвал. Запачкался и порядком устал. Москва готовилась к противовоздушной обороне, и Мур с 1 июля дежурил на крыше, готовился тушить зажигалки – зажигательные бомбы. Каждый день – с шести утра до полудня. Или с шести вечера до полуночи. Цветаева очень боялась за него, хотя Москву еще не бомбили.

Мура больше беспокоила не война, а перспектива съезжать из квартиры на Покровском бульваре. Семья Шукстов вернулась в Москву, и Цветаевой с Муром пришлось искать новую квартиру. Мур злился на Шукстов: “Они народили детей и теперь, когда все в сборе, идиоты, им нужна площадь, и они, не задумываясь, нас выгоняют. От всего этого многому учишься. Учишься ненавидеть буржуев, эгоистов-буржуев, грязнуль с их дурацкой многочисленной и кретинской малышней, их идиотизм, их безразличие, их страхи и подлости и главное – их уродство”.901

Оставшись без радио, Мур мог судить о событиях на фронте лишь по сводкам Совинформбюро да по слухам, что циркулировали в городе. Первое время и сводки, и слухи были бодрыми и патриотичными. Немцы несут большие потери, повсюду им дают отпор: “Надо заметить, что немцам наносят сильные поражения по всей границе кроме тех мест в Белоруссии, где им удалось через границу прорваться”.902 В эти дни Эмма Герштейн, работавшая тогда в Литературном музее, готовила с коллегами новую выставку. Сотрудники музея тогда шутили: «Есть только две цели – взять Берлин и открыть выставку». Нам казалось, что Берлин возьмут без нас и очень скоро”903, – вспоминала Герштейн. А 25 июня “вся Москва гудела о том, что Красные Войска взяли Варшаву и Кенигсберг”.904 Это уже Георгий Эфрон записал в своем дневнике. Кстати, это была не такая уж и фантастика. От лесов под Белостоком, где был дислоцирован 6-й мехкорпус генерал-майора Хацкилевича, до Варшавы было 80 километров. Фронт перед ним держала одна германская 258-я пехотная дивизия. 6-й мехкорпус – это тысяча танков, включая 352 новейших Т-34 и КВ-1. Этих танков немцы никогда еще не видели в бою. Как знать, что бы случилось, если б этот бронированный кулак прорвал немецкую оборону: в Варшаве тогда находился штаб группы армий “Центр”. Но 6-й мехкорпус ждала совсем другая судьба – печально известный “белостокско-минский котел”, где погибли лучшие армии и мехкорпуса Западного фронта. И это лишь часть военной катастрофы июня – июля 1941-го. Уже 28 июня немцы вошли в Минск.