Я начал читать вслух:

Дети спят, они проснутся.

Ситец нужен, чтобы жить.

Ветер носит зло чужое.

Страшный шум покоробит.

Мама плачет у окошка,

Мертвый сон ее скорбит —

Вдруг умерший понарошку

Изойдет в обратный мир.

Помолись и будь хорошим,

Улыбнись в смертельный лик,

Отопри свои ворота —

Гулу спит, а ты живи.

Соня перестала двигаться. Она замерла, тяжело сопя, потом упала, все еще продолжая сопеть. Что теперь делать, было не очень понятно. «Помолись и будь хорошим, улыбнись в смертельный лик» . Я взял топор в руки.

— Пусть тебе приснится Бог, — это и была моя молитва.

Выдавив из себя улыбку, я ударил Соню по шее. Отчетливо хрустнул шейный позвонок, но голову с первого удара отрубить не удалось. Я выдернул из шеи топор и замахнулся второй раз. На меня уставились две окровавленные глазницы Сони.

— Лес-сков-в. Твоя мама вре…

Я не успел дослушать гулу, моя рука с топором уже опустилась на ее шею, и голова Сони отскочила к стене.

Я сидел возле обезглавленного трупа Сони и вспоминал ее последнюю недоговоренную фразу. «Твоя мама вре…». «Вре…» — это «врет?» А может, это «вредная»? Да что угодно это может быть. И если все-таки «врет», то это вырвано из контекста. Черт, когда нужно было убираться из этого дома, я остался. Когда нужно было не добивать ее, я отрубил ей голову. В углу заскулила Аделаида. Я тут же вспомнил о своей исколотой ноге, и мысли о последней фразе Сони заменились сплошной болью.

— Ада, иди сюда. Мне тоже плохо.

Через полчаса я сидел в соседней комнате на диване без штанов и тихо постанывал. Моя нога была обмотана бинтом и ужасно болела. Я смочил раны найденной в шкафчике водкой, отчего боль стала просто невыносимой. Больше всего меня беспокоил порез на бедре — он был особенно глубоким, и из ноги отчетливо торчал кусок мяса. Если бы я был сейчас в больнице, мне бы обязательно ногу зашивали. Да и сам я чувствовал, что нужно было найти нитки и, пропитав их водкой, зашить рану. Но при одной только мысли, что в мою ногу снова будет впиваться что-то острое, мне хотелось потерять сознание. В общем, я ограничился одним бинтом и теперь пытался соображать сквозь тупую боль, что делать дальше.

Нога ужасно ныла, заглушая малейшие мысли, и я впервые в жизни стал пить водку прямо из горла. После первого глотка меня чуть не стошнило — водка была теплой, к тому же весьма смахивала на разбавленный спирт. Но с каждым новым глотком она становилась менее противной, и, самое главное, боль в ноге постепенно затихала. Голова понемногу начинала варить.

Итак, номер газеты я смог добыть. Мне даже удалось убить гулу. Но есть несколько непонятных моментов. Когда я нейтрализовал Обухова-Шеста в своей общаге, мама читала по телефону одно стихотворение. Для нейтрализации Сони я прочитал совершенно другое. И первое, и второе подействовали, по крайней мере, гулу во время их чтения перестали на меня нападать. Но остается непонятным, какая между этими двумя стихами связь? И какой смысл было искать этот номер газеты с этим стихом, если можно было бы запомнить, скажем, первое стихотворение, произнесенное мамой? Стоп! У этих стихов есть общее — первое читала мама, второе, предположительно, моя мама написала. Но ведь эти стихи совершенно не похожи на заклинания. Обычное рифмоплетство, не более. И тем не менее, они действуют. Может, все зависит не от самих стихов, а от автора, который их сочинил?

Возле моих ног села Аделаида и стала тихонько скулить.

— Ада, ну заткнись хоть на минуту, — мы как-то быстро сблизились с собакой, хотя еще чуть больше часа назад она кидалась на меня, порываясь прорваться через калитку.

Мама, мама, мама… Откуда она вообще узнала про этих гулу, и самое главное, научилась писать стихи, которые могут противодействовать им? Да, я замечал, что моя мама увлечена гороскопами, картами, гаданиями, но все это не выходило за рамки разумного… Аделаида вдруг резко перестала выть и, подняв уши, повернула голову в сторону двери. Я тоже прислушался. Мне показалось, что тихо скрипнула калитка. Поднявшись с дивана, я от боли тут же плюхнулся обратно. Кто бы там ни был, я убежать не смогу.

— Ада, иди сюда, — я притянул собаку за шею к себе и вместе с ней сполз за спинку дивана, прижавшись к стене комнаты.

— Соня, дура набитая! Ты средь бела дня на дворе тело оставила! — это был сердитый голос Обуховой, которая, судя по одышке, втаскивала убитого Соней старика в дом. — Иди помоги мне!

Но Соня, по известным причинам, помочь Обуховой не могла.

Обухова еще какое-то время кряхтела и ругалась, все время зазывая Соню, пока я не услышал ее сдавленный крик:

— Соня! Сонечка! Девочка моя!

Обухова обнаружила в большой комнате обезглавленное тело гулу и начала причитать, но тут же смолкла. Видимо, догадалась, что убийца ее Сонечки может быть все еще в доме.

— Витя! Витенька! Ты здесь? — как-то сразу Обухова решила, что убить ее «девочку» мог только я. — Ты здесь, маленький?

Обухова заглянула в комнату, в которой я прятался вместе с собакой, и остановилась на пороге, внимательно озираясь вокруг.

У меня учащенно забилось сердце, хотя я и уговаривал себя, что она всего лишь пожилая женщина, а раз я даже с Соней справился, то с этой теткой и подавно получится. Но стало все равно страшно, и я теперь больше всего боялся, чтобы Аделаида не стала лаять. Почему-то чувствовалось, что Обухова сможет справиться с нами обоими.

— Сука! Ублюдок! — Обухова стала грязно ругаться, и у меня отлегло от сердца — судя по всему, она решила, что меня здесь уже нет. — Соня! Сонечка моя! Нет тебя больше, ушла от нас! — Обухова стала плакать, одновременно шурша целлофановыми пакетами, но через несколько минут в доме наступила резкая тишина. Я даже подумал, не учуяла ли она мое присутствие. А через несколько секунд раздался сухой голос Обуховой: — Он был в доме редактора. Сони больше нет — это Лесков. Нам надо спешить.

Я снова услышал целлофановое шуршание, а затем громко хлопнула входная дверь. Обухова вышла из дому.

Я просидел еще некоторое время за диваном, крепко прижавшись к Аделаиде, и только затем, натянув штаны, осмелился выбраться в соседнюю комнату. Мне сразу стала понятна причина шуршания целлофанового пакета — Обухова зачем-то забрала с собою голову Сони, а ее тело перевернула на спину и сложила руки на груди крестом. Зрелище было жутким, и я быстрее проследовал к входной двери. Но и тут меня ждал очередной труп — на этот раз хозяина дома. Обухова втащила Владлена Григорьевича на веранду и бросила поперек двери, а потому выйти на улицу нельзя было иначе, как переступив через его труп.

Стараясь не глядеть вниз, я с трудом закинул израненную ноту и тут же услышал за своей спиной продолжительное у-у-у-у. Собака вновь завыла, увидев тело своего хозяина.