ему стало намного легче. Он, вообще-то, не осмеливался признаться, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше, чем сейчас, но именно так и было. Конечно, никто никуда его не отпустил, и, как ни странно, его не воспринимали как чужака, наоборот, он был нарасхват: его все время звали что-то пробовать, танцевать какие-то мужские танцы, вовсе не похожие ни на лезгинку, ни на сиртаки, все наперебой пытались что-то ему наливать, рассказывать и показывать фотографии, а когда узнавали, что он не понимает, пытались учить его турецкому или придумывали способы коммуникации, от переводчиков в телефонах до языка жестов. Приходили новые гости, и он очень пугался, когда кто-то пытался целовать ему руку и прикладываться к ней лбом — оказалось, так приветствуют старших. Жена Керима, веселая молодая девушка в брюках и футболке, без платка и паранджи, ловко усадила к нему на руки сразу двух малышей, а сама куда-то умчалась. Он не успевал следить за всем происходящим, не успевал соображать, что говорить и что делать. Потом к нему подсел Кемаль, и он стал задавать миллион вопросов обо всем, например, почему кто-то из женщин в длинных платьях и платке, а кто-то в шортах и майке?

— Мы не в шестнадцатый век сейчас уже, все люди разные, — улыбнулся тот. — Есть кто старый традиции почитает, а мы уже росли в город, учились в большой город, образование, дипломы, по свету ездили, у нас женщина как везде в мире, эмансипация, мы их в темницу не держим и гарем не держим. — Он развел руками. — У меня дома я главный начальник, но, — он перешел на шепот, — что жена говорит, то и делаю, — и громко засмеялся. — Мы как весь мир. Если бы мы по старой традиции, мы бы мама никогда с незнакомый мужчина не оставлять один дома. Но мы вам доверять, мы много стран были, мы не дикие, Николай-бей.

«Значит, голову мне не отрежут, — подумал он. — Или отрежут, но хотя бы не сразу».

Он страшно боялся скандала, всего, что начнется, как только сыновья и родственники Фериде обо всем узнают, а еще больше боялся сказать ей самой, что уже послезавтра он улетит. Ему нужно было вернуться домой, он хотел сделать это как можно скорее, чтобы уладить все дела, чтобы сделать все, что он решил, чтобы сказать правду.

Тамарочка все-таки позвонила. И после этого звонка ему стало совсем неспокойно. Не потому, что он не слишком хотел с ней говорить, и не потому, что она щебетала с ним с невиданной наигранной пылкостью, нет, просто он терпеть не мог лжи, он всегда чувствовал ложь за версту и сейчас сам не хотел врать. Больше ни дня. Ее звонок показался ему странным, как будто из другой реальности, настолько издалека, что он чуть было не засомневался — его ли это жизнь была там, в Москве? Настолько большим был контраст между его прошлым и тем, что случилось за эти недели, между холодом и теплом. Во всем.

Он сидел в саду под старым деревом и смотрел, как кипит, живет, смеется на разные голоса и дышит разными красками праздник в саду. Смотрел, как едят гости, как смеются, обнимаются, как много жестикулируют, как все время целуют детей, а самых маленьких передают друг другу, чтобы все как следует могли восхититься — ай да красавец, ай да маленький лев! Они ели вкусно, пили вкусно, смеялись и танцевали от души, и никто ни перед кем не заискивал. Он не понимал по-турецки ни слова, но знал, что все эти люди тут не ради карьеры, не ради репутации, это не «достойные и нужные» люди, а самые главные в жизни — просто близкие, просто любимые. Он сидел, смотрел, тихонько улыбался и не сводил глаз со своей Фериде.

— Надо разговор говорить, — услышал он за спиной. Керим протянул ему маленькую чашку с кофе, сам сел рядом.

— Спасибо, — кивнул он и взял чашку. — Какой день хороший. Спасибо вам за все. Спасибо, что позвали на праздник.

— Не надо спасибо, — покачал головой тот. — Вам спасибо, вы наш гость. Я на маму смотрел весь день. И сейчас очень смотрел.

— Ваша мама спасла мне жизнь, — сказал он. — Вы с братом и ваша мама.

— Мама танцует, — сказал Керим и посмотрел на него почему-то очень строго. Хотя он тут же догадался почему. — Весь день танцует. И вчера танцует. Я был тут, я видел. Никогда не видел, а сейчас видел. Глаз яркий, смеется. Танцует мама, значит, очень счастливая. — Он вдруг трогательно сморщил лоб, насупил брови, подбородок у него задрожал, и голос вдруг тоже дрогнул — Николай испугался, что он заплачет. — Мы когда вас находили, привозили, вы тут у нас был, в наш дом лежал, плохо был, болел, потом здоровил, совсем здоровил, но все равно был старик. Простите мой слова. Но так был. Выздоровился, но старик был. Глаза не горел, спина кривой. — Керим опять замолчал и снова посмотрел на него очень пристально. — На тот неделя был старик. Мы с брат разговорили про вас — хороший человек Николай, мы видим, хороший человек, светлый душа, не старый совсем, но внутри старик. А потом я пришел, мама танцует, а вы — не старик, вы — глаз яркий, спина крепкий, сила молодой, душа танцует. Так? Эвет?

— Эвет, — кивнул он. Зачем было врать. Если они решат отрубить ему голову — значит, так тому и быть. Оно того стоило.

— Я ругаться хотел. Гнать из дома. Кричать. Драться хотел. Кемаль сказал, нет. Сказал, я дурной. Сказал, мама танцует. Сказал, мама вся жизнь — одна, работа, работа, нас поднимать, опять работа, нас учить, еще работа, дом держать, хозяйство вести, одна терпела, не было ей танцевать, душа не пела. А теперь поет. Сказал мне, молчи. — Он и в самом деле надолго замолчал, а потом сказал: — Мама счастливая, мама танцует. Без тебя не танцевала. — Он опять помолчал. — Я не буду кричать, не буду драться. Но ты мне клялся, и если так будет, что ты маму обижаешь, — я убью. Везде найду. Если мама плакать — убью.

Николай почему-то вспомнил тот день, когда ему кричал «Убью!» муж Фаины, а потом — как его обещал закатать в цемент отец Тамарочки. Но тогда он был молодым, а в те времена старшее поколение почему-то считало себя облеченным безразмерной властью и требовало бесконечного уважения и полного подчинения просто на основании своих седин. Он ждал, когда и сам доживет до «возраста