Удивительно, как этот человек, невысокого роста, в простом свитере, мгновенно, ещё не начав петь, расположил себе зал. На сцене он совершенно не соответствовал тому образу, который я для себя придумала, слушая записи его песен по магнитофону Я его воображала эдаким Петром Первым или громадным Распутиным, каким-нибудь демоном во плоти, но никак не невысокого роста, совсем не симпатичным лицом мужчиной. Только идеально отутюженные брюки и блестяще начищенные туфли отличали его внешне от одесского биндюжника. Я даже расстроилась. Видеть особенно нечего было. Стоит один на сцене, в руках гитара, перебирает струны, немного настраивает. Потом спросил у зала, утех, кто в первых рядах, что бы они хотели услышать.

Не знаю, что они ему сказали, и он запел. На пение в моём понимании это было не совсем похоже, скорее он просто заорал с такой силой, что казалось, сейчас здесь его грудь разорвётся. И он достанет из неё своё бьющееся живое сердце и отдаст его нам – людям, как Данко. Меня бил озноб, я почему-то за него боялась. Он уже не казался мне таким маленьким, его некрасивое, но неимоверно мужественное лицо приковывало с такой силой, что больше ничего в мире не существовало, кроме этого лица, кроме этого рта, этих рук, рвущих струны навзрыд. Я видела его мощный торс, мышцы бицепсов под свитером, эту бычью шею со вздувшимися жилами, и мои мозги сами вместе с ним пели его песни. Я улыбалась, когда улыбался он, сложно было расслышать, что он говорил, отходя от микрофона. Ему почти не хлопали, только ждали следующую песню. Хотелось слушать его дальше и дальше. Он постоянно обращался к публике, спрашивал, что ещё исполнить, кивал головой, улыбался и, крепко вдавив ногу в стул, продолжал необычным тембром и рвущей на части связки хрипотцой в голосе будоражить и заводить зал.

Не знаю, сколько длился этот концерт, люди сидели и стояли не шелохнувшись. Мне хотелось, чтобы все, как я, поняли и полюбили на всю жизнь этого по-настоящему талантливого и мужественного, истинно народного артиста. Самому последнему идиоту должно быть ясно, что в каждом его даже блатном стихе звучит протест против существующего строя. Как только раньше я этого не замечала? А как можно было заметить, ведь в обороте крутилось всего несколько песен на всю Одессу А то, что спето сегодня в технологическом, завтра уже будет знать весь город.

Я стала потихоньку искать глазами своего знакомого, он неподвижно стоял, прислонившись к стене, не отрываясь, смотрел на опасного московского гостя. А Высоцкий продолжал:

Мною овладел страх, я не сомневалась, что сейчас на сцену выйдут эти кэгэбэшники с «кровавыми мальчиками в глазах» и уведут Высоцкого под белы рученьки. Уже, наверное, и приказ сверху спустили. Я стала опять искать своего проводника, но на прежнем месте «его больше не стояло». Неужели его заберут прямо со сцены, нет, не решатся, здесь очень много народу. Все возбуждены, люди бросятся на его защиту. Весь зал гремит, это не аплодисменты, это гром небесный. Вот это талант настоящий! Да какой! За таким не грех пойти на край света, и какое значение имеет его рост, лицо-то мужественное какое. Интересно, женат ли он, если да, то кто его жена. У такого мужчины и жена должна быть необыкновенной.

Концерт закончился, все повскакивали со своих мест, такая давка началась – ужас. Я с того же запасного выхода пробилась на улицу. Ветер стих, свободное от облаков морозное небо со звёздами освещало чистый искрящийся снег, который поскрипывал под ногами. Я шла без шапки, пытаясь остудить свою взбудораженную голову. Теперь я знала: б латные песни – это прикрытие. Он поёт совсем о другом, о главном, настоящем. Он высмеивает наше общество, он насквозь видит этих «жадною толпой стоящих у трона». Он смеётся над ними от имени народа. Они ему это не простят. Где-нибудь втихую загребут точно. В башке стучало: не простят – сгноят, не простят – сгноят. Я так была возбуждена, что не могла никак заснуть. А потом во сне как заору что перепугала всех своих домочадцев, даже собаку Дружка и кота Бульку.

Неделю после концерта не могла в себя прийти. В институте на лекциях уносилась в воспоминаниях о Высоцком. Такой талант, и совсем не зазнался. Как он буднично, по-простому рассказывал о себе. Ничего не скрывая, не приукрашивая. Интересно, что должно происходить с человеком, когда где-то внутри зарождаются такие строчки. Если только, когда прочувствуешь слова этих песен, отнимаются ноги в прямом смысле слова.

Собственный магнитофон мне пока не светил (лишних денег в семье не было), и, что скрывать, я завидовала тем, у кого они были. По ранней весне запись этого концерта Высоцкого на полную громкость крутила вся Одесса. Окна нараспашку, а оттуда разухабистый голос с хрипотцой. Я шла по родному городу и наслаждалась им. Талантище! В Москву куда переехала, выйдя замуж, на память о том выступлении захватила кассету (приобрела у Сеньки-гниды, он фарцевал ими, конечно, из-под полы, у комиссионок, на базарах, толчке). Но еще раз увидеть воочию и послушать Высоцкого не посчастливилось – попасть в Театр на Таганке было даже сложнее, чем в Оружейную палату Кремля. Удалось только, отстояв огромную траурную очередь, попрощаться с ним, когда в июле восьмидесятого Москва провожала Поэта и Артиста в последний путь.

И сегодня время не властно над его памятью.

…А песню-мост Москва – Одесса Высоцкий написал. Открыты все города – от Лондона до Владивостока, но ему туда не надо, ему в Одессу надо позарез:

Юрка Морозенко, наш диспетчер по железнодорожному транспорту, предложил достать билеты в филармонию и несколько раз переспросил, пойду ли.

– А на что?

– Ты что, не слышала: «Дружба» из Ленинграда приезжает. Модный ансамбль. Почти всю страну объездил, наконец до нас добрался. У них солистка иностранка, француженка или полька, так толком никто и не знает.

– Как зовут ее?

– Фамилия у нее какая-то странная, не наша точно: Эдита Пьеха. Звучит как Эдит Пиаф, под нее, говорят, косит.

Я пожала плечами.

– Ну, ты, подруга, даёшь, не знаешь Диту?

Я знала одну Диту – Утесовскую дочь, так ее все у нас ласково называли и наслаждались, когда они дуэтом желали спокойной ночи дорогим москвичам. Но расклеенных по городу афиш с ее и папиным именем не видела, Утесовы в последнее время не так часто наведывались в Одессу, других гастролей хватало. А Юрка-то сейчас не о них. Эти одесские штучки фамильярно, так, между прочим, называть совсем чужих людей, с которыми вовсе не знаком, в жизни не видел, мою сестру приводили всегда в бешенство. Она никогда этого не прощала и вставляла такому пижону по полной программе. Я с ней не часто соглашалась, но в этом была полностью солидарна. Глядя на молодящегося, давно за тридцать, юношу, ещё и с этими усиками – «мы молодые пупсики, у нас пробились усики, но не пробился ум», так и подмывало всадить ему культурно-интеллигентно меж самых глаз. Мило улыбаясь, я спросила Морозенко: