плотских утех, что все жесты Фейева казались мне просто игрой. Сидя на постели при свете лампы и слушая дождь, я заново вспомнил все, что случилось той другой ночью. Что было бы, если б я тридцать лет назад знал, что делать, оказавшись с высоким господином наедине? Может, теперь мне давался случай выяснить это, а я снова его упустил? В последние годы я под натиском новых сил, знакомых и незнакомых, научился читать любые жесты: тот плотский, этот политический. Резкий свет власти озарял их, не позволяя обману, лености, гневу и алчности ничего затенить. Благодаря этой ясности я стал тем, кем стал. Но здесь, облеченный полной властью и как никогда ощущая себя вельможей – вельможным освободителем, благодетелем, покровителем угнетенных, – я не находил никакой ясности ни в прошлом, ни в настоящем, ни в своих, ни в чужих мотивах. Отмена рабства и роспуск стражников стерли границу между стражником и рабом.

Подумать только, что всего три дня назад я, оторвавшись от дел, привел с улицы парня, знать не знавшего, что я министр, – как и ты не знал бы, если б я не сказал. Скажу еще, что после возвращения с рудника я устроил с тремя старыми друзьями славную оргию. Но в ту ночь, слушая шум дождя и глядя на огонек лампы, я мог думать лишь об одном: как много лет назад на этом самом поле заглянул в зеркало и унес с собой то, что увидел там. Теперь, по воле случая, мне открылось, что зеркала и отражения, которые я видел прежде, – всего лишь переплетения других отражений, других зеркал, угол и расположение которых невозможно определить, поскольку их слишком много и видимы они лишь через отражения в других зеркалах; и уж вовсе нельзя понять, какие из них настоящие, а какие обманные.

Пойми, Удрог: окружавший меня мир не имел с моим открытием ничего общего. Это не было простой утратой иллюзий: в тот день со мной не случилось ничего помимо давно знакомого (но из чего складываются такие открытия, как не из давно знакомого?). Открытие совершил я сам, вмещающий в себя мудрость и глупость, идеализм и цинизм, иллюзии и разочарование в них – я, выхваченный из мира и всего неделю назад, после тридцатилетних усилий, сумевший вернуться туда, выиграв благодаря своей победе в зале совета игру времени и боли. Сказать, что я обрел себя и потерял на том самом поле, было бы дешевым лицедейским приемом. Я всего лишь пытался найти порядок среди различий, где то и дело терял равновесие; ты счел бы меня полным глупцом, ничему не научившимся за полвека, если б думал, что речь идет о простом перемещении от раба к вельможе или о попытке приравнять сговор Фейева с продажным стражником к бессмысленному убийству, совершенному Пустомелей…

Удрог был терпелив и хвалил себя за терпение, даже перестав слушать, но всему есть предел. Он сел и ткнул Горжика в грудь, прервав его на словах:

– Я, видишь ли, искал…

– Ты все говоришь и говоришь. Скажи вот что: захотелось тебе после этого любви или нет?

Горжик удивленно посмотрел на него.

– Мои мысли уводили меня все дальше от желания, но это не значит, что я совсем отказался от плотских дел.

Удрогу хватило и этого.

– Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужно, чтобы кто-то тебе приказывал и пресекал делом твою болтовню. Ты не знал, способен ли на это тот раб, Фейев, потому и не захотел его. – Удрог вскочил, и его тень упала на лежащего Горжика. – Сейчас я тебе покажу. Теперь ты, раб, наденешь ошейник! – Он пнул Горжика босой ногой в бок. – А ну повернись! Отколотить бы тебя до полусмерти, дерьмо драконье! – Удрог занес кулак, но тут за колоннами снова заухало и загрохотало, словно кто-то стучал по ним палкой. Кот пронесся по залу, вспрыгнул на живот Горжику, проскочил между ног Удрога и был таков.

– Что… что это? – вскричал варвар.

Уханье и стук переместились к концу колоннады. Потом на пол слетела та самая палка, обмотанная с одного конца черным, а шум ушел куда-то вглубь и затих.

* * *

Горжика разобрал смех.

– Там на балконе был мальчишка… а может, девчонка. Лет десяти, насколько я разглядел. Мы его напугали, вот он и отомстил.

– Выходит, нас видели?

– Было бы что видеть, – проронил Горжик, потягиваясь.

– Нельзя заниматься такими вещами, когда за тобой подглядывают! Посторонним этого не понять. Эй ты, – крикнул Удрог, – убирайся отсюда! – За этим последовала ругань, по-новому сочетавшая женские детородные органы, мужское семя и кухонную утварь. – Как нам продолжать, когда наверху кто-то есть?

– Теперь уже нет.

– И то правда. – Удрог отвел потянувшуюся к нему руку. – Нет, все равно. Нельзя этого делать, когда рядом ошивается кто-то. Как думаешь, он вернется?

– Думаю, нет.

– А вдруг? Нет, я так не могу. – Удрог снова скинул с плеча руку Горжика. – Нечего дурака валять. И ошейник лучше сними. Не надо, чтоб тебя в нем видели, мало ли что подумают. – Теперь рука Горжика легла ему на бедро. – Знаешь про чуму в Колхари и других больших городах? Говорят, она передавалась от мужчины к мужчине, хотя одна знакомая женщина ею тоже болела…

– Как не знать.

– Вот еще почему не стоит этого делать. Вдруг ты заразишь меня или я тебя. Так, говорят, она и передается, чума.

– Говорят также, что от того, что мы, скорей всего, будем делать, заразиться нельзя.

– Да… я тоже слыхал. Иногда я об этом вовсе не думаю, а просто делаю, что хочу. (Мы уже писали, что кое в чем Удрог хорошо разбирался.)

Горжик подавил зевок и убрал руку.

Из его рассказа Удрог понял разве что половину, и в голове у него отложилось, что этот, вполне живой, человек собирается на собственные похороны. Как такое возможно? Может, он чудище какое, бог или призрак? Сначала сказал, что он министр, потом – что рабом был. У него есть меховое одеяло, ошейник он носит для забавы и говорит, что желание в нем угасло. Когда кругом ухают чудища, боги или призраки, он только смеется. И уж вовсе не понять, как он может быть так спокоен в этом странном и ужасном чертоге. Удрогу от усталости было уже не до загадок и не до утех, хотя мужчина снова обнял его, а огонь угасал и стало уже не важно, подглядывает ли кто-то за ними. Жара сменилось прохладой, а мужчина был теплый и твердо упирался Удрогу в ягодицу, но юный варвар уже