и жил. В то время как раз закрыли три больших штольни, где вы, должно быть, работали, и открыли другую, поменьше. Но добыча там была так себе, и решили закрыть весь рудник. Хибары наши снесли, рабов большей частью на запад продали – осталось нас всего человек двадцать пять. Привели к нам Хар-Ортрин и еще нескольких женщин, чтоб убирали и стряпали: камень-то не добывали уже, только присматривали за шахтой. А теперь нас и вовсе трое…»

Его рассказ кое-что прояснил.

В бытность мою офицером я узнал о пожаре на руднике от жителей пустыни в тяжелых одеждах, с медной проволокой в ушах. Но это было давно и выветрилось из памяти.

Значит, мой барак и верно стоял по ту сторону от казармы – но я все равно не узнал бы этого места, ведь там теперь вырос лес.

Я все смотрел на молодого раба: вправду ли этот губошлеп, ковыряющий кору грязными пальцами, похож на Намука? По возрасту он был ближе к Варху, и все же… Спросить бы Мирмида и Хар-Ортрин – или Ирига, если на то пошло, – не знают ли они, что сталось с Намуком. Уцелел он при пожаре? Был продан? Может, кто-то из них знает даже, где хоронили рабов? Но я не решался спрашивать, как прежде не решился войти в незнакомую мне деревню.

Фейеву не нравилось мое пристальное внимание. Я перестал смотреть на него и стал расспрашивать, откуда они и что делали все это время на руднике. Мы потихоньку осваивались друг с другом – трое рабов, стражник и императорский министр.

Я пытался вспомнить, о чем спрашивал высокий господин нас с Намуком и Вархом, – и знаешь, они отвечали на те же вопросы с большой охотой. Даже тупица Фейев, даже надутый Ириг. Я пытался вспомнить, какие случаи из жизни высокого господина больше всего меня поразили, и рассказывал им похожие истории из своей жизни. Не про рудник, конечно, а про то, что при дворе делается. Фейев перестал ковырять кору, Мирмид, Хар-Ортрин и даже Ириг слушали как завороженные. Раньше я полагал, что в ту ночь высокий господин впервые беседовал с рабами вроде меня и Намука, но теперь вспомнил, с каким состраданием отнеслись к Варху трое господ. Возможно, та беседа была у него не первой. Возможно, он знал, о чем нужно спрашивать, чтобы мы разговорились. Возможно, знал, какие истории будут нам всего интересней. Возможно, знал, каких тем лучше избегать, чтобы не смущать нас. Я сам вел немало таких бесед и учился не у него одного. Возможно, он, как опытный игрок, рассчитывал все ходы наперед – с наилучшими намерениями, как и я теперь.

Намерения у меня и впрямь были добрые. Я хотел, чтобы они чувствовали себя свободно, и они чувствовали. Хотел, чтобы они понимали всё, что я говорю, и они понимали. И все-таки мысль, что наш разговор на этом самом лугу тридцать лет назад был хорошо продуманной игрой, неприятно поразила меня. Мои собеседники во многом были людьми ограниченными, и я их границы хорошо знал – как же мог высокий господин не знать наших?

Рабы заговорили о скорой свободе – что они будут делать, куда пойдут. Хар-Ортрин была уверена, что вольные родичи на юге примут ее к себе, но я, слушая рассказы о ее добром дядюшке и многочисленных кузенах, вспоминал отчеты об освобожденных рабах, вернувшихся в свои семьи (мы обсуждали это на совете пять дней подряд). Семьи в большинстве своем не желали иметь никакого дела с растерянными и часто озлобленными вольноотпущенниками – а Хар-Ортрин в восторге сжимала руки, исполненная надежд и радостных ожиданий.

Бывший хозяин Мирмида, вынужденный в свое время его продать, тоже звал его к себе, когда он получит свободу: ему дадут клочок земли, нужные орудия, он построит себе хижину и будет вольным крестьянином. Еще три дня мы на совете обсуждали случаи, когда такие же обещания оказывались пустыми словами: имения, где рабы работали прежде, пребывали в таком же упадке, как и рудники, где они работали после, а прежних хозяев зачастую и в живых не было – но Мирмид бесконечно уважал своего великого тана, который, владея сотней других рабов, обещал ему такую прекрасную жизнь.

А что намерен делать Фейев? В город пойдет. В какой? Да в любой. Там ему работу дадут. Какую? Да хоть какую. Он будет работать на совесть, купит себе дом, разбогатеет, слуг себе наймет, оденется во все новое-дорогое.

Я слушал, улыбался, помалкивал.

На совете мы обсуждали вопросы освобождения рабов без конца, но я с этими вопросами сталкивался за много лет до совета.

Если у вас возникнут какие-то трудности, сказал я трем почти уже не рабам, вы можете обратиться за помощью в такие-то и такие-то палаты, учрежденные императрицей как раз для этого. Но они, что мне было куда как знакомо, пропустили мой совет мимо ушей.

Оставалось надеяться, что в случае нужды они его вспомнят. Я улыбался их пылкости, их наивности, их восторженным ожиданиям, зная при этом, что стать богатыми и благополучными в ближайшем будущем для них не более сбыточно, чем пробурить насквозь гору или улететь в небо. Неужели и мы с Намуком тридцать лет назад мечтали с той же наивностью о свободе – даре богов, отнятом у нас властями империи?

Я снова перечислил учреждения, куда бывшие рабы могут обратиться за помощью, но они только ласково улыбались, будто говоря: тебе, счастливцу, давно уже вольному, не понять, что значит свобода для нас.

Мне расхотелось продолжать этот разговор. Я сказал, что пройдусь и помотрю, где лучше разместить свой караван, когда он придет, – потом, мол, не до того будет. Знатные господа мигом раскусили бы этот жалкий предлог и вежливо промолчали, но Ириг разговорился не хуже Варха, одурманенного болутоляющим зельем, и стал пространно повествовать, как трудно ему приходилось с рабами. Это злобное, распутное, вороватое племя (подумать только, что ту воровку выпустили в приличное общество)! Шести стражников на трех рабов и то мало, да и стражники хороши – впрочем, имен лучше не называть, не такой нынче день. Я и без него знаю, что творилось в подобных местах. Но рабам доверять нельзя, нет. Так и норовят что-то у тебя выпросить. Не эти трое – они хорошие, даже Фейев неплох (тот опять ковырял кору). Но те, что ему вспоминаются…

Ириг прослужил стражником двенадцать лет, здесь и еще в четырех местах, и рабов знал как облупленных, и плохих и