мне за судьбой сын боярский, а может, и любодейчищ какой, не разведывал, — галичанин Григорий Отрепьев. Был он к тому времени пострижен игуменом скитским Трифоном в монахи. Потом Иов взял Григория к себе писцом и отдал под начало деда в Чудов монастырь...

— Слышала я о нём, сердешный мой. Хаживал он к князю Романову на подворье.

— Да знаешь ли зачем?

— И ты, поди, знаешь. Да расскажу. Готовили там из него закваску. Дали однажды зелья сонного, а как уснул, надели царский крест, жалованный князю Никите Романову великим князем Василием, отцом Ивана Грозного.

— Так всё и было: привезли его в келью монастыря уж не Гришкой Отрепьевым, а царским сыном. Да вскоре же после этого и приходил он ко мне за судьбой. Увидел я её, но не сказал: татям судьбу не открываю. Он же угрозу мне послал. Сильно обидел. Тогда я и сказал последнее о нём. Да лавку не буду поганить, повторяя. А суть скажу: объявится скоро сей монастырский пёс Отрепьев «угличским царевичем Дмитрием».

Сильвестр умолк. И Катерина берегла слова. И сидели они при свете свечей словно святые в час тайной вечери. И глаза их смотрели на грань дней и лет грядущих, и души их огнём пламенели и скорбью обливались за весь российский народ. Но и молчать им было трудно. Со словами-то жар души исходил, легче дышать становилось.

— Царевичем объявится тот Гришка Отрепьев да в польской земле голову поднимет. А там и всю Россию словно на дыбы потянет, — продолжал делиться своей болью Сильвестр. — А кому ни скажи, не поверят. И коль дойдёт наветом до царёва дядьки боярина Семёна, быть нам заживо сожжёнными на костре.

— И право, мой сердешный, лучше язык проглотить, нежели правду сию баять. Да пострадаем душою за народ.

— Сил нет молчать. Но Иов нас поймёт, и мы пойдём к нему и скажем, что видим. — Сильвестр встал и, не в силах сдерживать душевную боль, быстро зашагал по лавке, и слёзы блеснули у него на глазах. Катерина их видела.

Она смотрела на Сильвестра как Матерь Божья на сына-пророка. И в её глазах отражалась материнская мука. И нежность проснулась в её остывающем после разлуки с Фёдором сердце. «Да и что мне Фёдор, — воскликнула она в душе, — пришёл для грешных утех, и нет его! А с ним-то, с моим Сильвеструшкой, мы судьбою навеки повязаны. Да и не будет мне в жизни лучшего утешения, чем от него, терполюбца и защитника, судьбой и небом дарованного». Всё это изливалось из души Катерины, словно из земного горячего источника. Она поймала расхаживающего Сильвестра за руку и прижала её к лицу.

Сильвестр остановился. Он пристально посмотрел в зелёные глаза Катерины и увидел в них такую глубокую преданность, что ему стало не по себе. Но в первое мгновение Сильвестру показалось, что он ошибся. Он посмотрел ещё раз в распахнутые глаза Катерины и не увидел в них прежнего отчуждения. Они были ласковыми и жгучими, как в пору их молодости, там, в Царьграде, в Корсуни, в Смоленске.

Но Сильвестр не поддался манящему мгновению. Он ещё ощущал в своём сердце холод прошлой разлуки. Сколько лет между ними стоял частокол отторжения, сколько лет властелином Катерины был Фёдор. Нет, не мог Сильвестр заглушить той сердечной боли, накопившейся годами. «Да как же теперь нам жить? И по-старому нельзя — и по-новому ещё не можем!» — воскликнул в душе Сильвестр. Однако и оттолкнуть Катерину в сей трудный час жизни он не находил сил. Да и как оттолкнёшь, если верою единой их связал Бог, если сплели свои души в ведовстве, словно два дерева корни.

Сильвестр осторожно высвободил руку и ласково сказал:

— Я вернусь к тебе, токмо чуть потерпи, люба.

А наутро, когда они открыли лавку, первые же посетители принесли печальную весть. Она ворвалась в лавку Катерины с женскими причитаниями и слезами.

Москва плакала по усопшей в Новодевичьем монастыре вдовствующей царице Ирине — инокине Александре — так же, как по её супругу, царю Фёдору.

Катерина тоже плакала. Она-то лучше, чем другие, знала, какую чистую и невинную душу потеряла Россия.

Снова пришлось закрыть лавку. Катерина собралась в монастырь да вскоре и ушла, вся в чёрном, и даже ни одной пряди огненных волос не было видно, даже глаза она не поднимала от земли, чтобы москвитяне не увидели её печального лица.

К Новодевичьему монастырю в этот день, казалось, двинулась вся Москва. Улицы Смоленская, Пречистенка, Чудовка превратились в сплошной людской поток.

В этот же час, рассекая толпы, примчались к монастырю кареты царского двора. А первыми прибыли царь Борис Фёдорович с семьёй и патриарх Иов с митрополитом Крутицким Геласием.

Москва страдала три дня. Никогда ранее не было пролито столько слёз, не доносилось столько стенаний, как в эти горестные дни. Государь отблагодарил горожан за их любовь к его сестре. Он велел раздать из своей казны тысячи рублей милостыни.

Похоронили царицу Ирину с великими державными почестями. Борис Фёдорович хотел положить гроб с телом покойной сестры в Новодевичьем монастыре. Но патриарх Иов определил другое место захоронения — девичий Вознесенский монастырь, где была захоронена дочь Ивана Грозного, Мария. Траурная процессия прошла по всей Москве, сопровождаемая десятками тысяч горожан и проводным плачевным колокольным звоном всех церквей и соборов.

Когда же обряд погребения был завершён и горожане покидали Вознесенский монастырь, Катерина решилась на шаг, о котором давно думала. Все три дня она находилась вблизи гроба покойной, не покидала Новодевичий монастырь, она видела Иова, но сказать ему о наболевшем ей не удавалось. Теперь сей миг настал. И Катерина подошла к патриарху, как только он вышел из церкви.

— Отче владыко святый, ты помнишь меня? Я Катерина-ведунья.

Иов всматривался в Катерину недолго. Усталые старческие глаза, на которых только что высохли слёзы, были равнодушными. Он покачал головой и уже хотел было сказать, чтобы его оставили в покое. Но Катерина вытащила из-под чёрного платка огненно-рыжую косу, она полыхнула пламенем — и в глазах патриарха вспыхнул отсвет. Он чуть ожил, спросил:

— Что ты ищешь, Божья дщерь? Говори, внимаю.

— Поберегись, отче владыко, и государя побереги от инока Григория, который переписывает книги в Чудовом. Сошли его в дальний скит под крепкий досмотр. А не то принесёт он погибель державе.

Иов стал торопливо крестить Катерину, приговаривая:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!