Достигнув её, он медлил подниматься по ступенькам, хотя дьякон Николай уже взял его под руку. Патриарх посмотрел на Катерину и подумал, что ведунья сказала ему ту правду, часть которой он уже знал от митрополита Ионы, древнего старца Чудова монастыря. Григорий Отрепьев, которого он посадил переписывать книги, выходило, не тот, за кого себя выдаёт. И теперь всё сводилось к тому, чтобы избавить от него Кремль да побыстрее увезти его в глухой скит за Каргополь, а может, и дальше, под Мезень. Да словно ножом по живому резанула мысль о том, что вдруг о Гришке узнает всю подоплёку царь Борис Фёдорович и ещё пуще заболеет душой, потому что ведунья Катерина не одному патриарху может рассказать о Гришке Отрепьеве.

Катерина как раз думала о царе. Она знала, что для Бориса Годунова начинаются жестокие и суровые испытания. «Ему идти на Голгофу, — словно озарение вспыхнуло у Катерины, — да три года продлится его восхождение к венцу мучений». Но если Катерина только сочувствовала Борису, ведь она знала истинный конец его земного пути, то патриарх, не ведая о судьбе царя, искал пути и средства оградить своего венценосного друга от грядущих испытаний. «Ежели не аз, то кто же!» — подумал преданный государю Иов. И он увидел в ведунье Катерине помощницу. Он счёл, что ей и Сильвестру нужно поручить одно важное дело, и поманил Катерину к себе.

— Дочь моя, скоро ты и твой... — Иов поискал нужное слово, — ...Друг Сильвестр будете надобны мне. Не покидайте Москвы, а мои люди найдут вас.

— Наш дом на Пречистенке, святейший. — И Катерина низко поклонилась.

С помощью дьякона Николая Иов поднялся в карету, дверца захлопнулась, и карета быстро стала удаляться. Катерина осмотрелась. Близ монастыря ещё стояли сотни богомольцев, и среди них, Катерина это чувствовала, где-то был Сильвестр. Он и правда скоро возник перед нею, и они отправились в своё гнездо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

КАРА БОЖЬЯ

В новом году на Россию надвинулось ещё более страшное и великое бедствие. Ещё с весны, когда хлебопашцы едва успели положить в землю семена нового урожая, пошли обильные дожди. Они накатывались с юго-запада каждый день. Да и теплынь стояла такая, что хоть исподнее бельё выжимай. И всё на полях двинулось безудержно в рост, всё зеленело мощно, густо. Но ни зерна, ни плода растения не давали. Только пустая и горькая, как аир на болоте, поднималась на полях зелень. Рожь как камыш поднялась. Ячмень, и овёс, и пшеница ей в росте не уступали. Но всё росло без единого хлебного зёрнышка. И на огородах, кроме зелени, ничего не росло; репа и морковь — все в ботву шли.

И тут в середине августа, когда хлебу налиться бы зерном, с севера вдруг налетели на Россию сонмища птиц, да каких только не было, не перечесть. А за сонмищем пернатых, которые на юг отвалились, надвинулись чёрные тучи — ночь наступила среди бела дня. А потом повалил снег густой и липкий и в одночасье пригнул на хлебных полях все посевы — и схоронил их под собою. Схоронил всё, чем питается человек, животина и птица.

По городам и весям заметался народ в ожидании близкого конца света. На площадях Москвы, на папертях церквей и соборов возникли тысячи кликуш, юродивых, которые в один голос закричали, что Бог отвернулся от России и отдал державу во власть сатаны.

Да было с чего кричать. Навалившаяся тьма так и не рассеялась до наступления ночи. А ночью — в августе-то! — ударил мороз, и такой жестокий, что на полях всё в панцирь ледяной было заковано, на прудах и озёрах лёд появился.

В эти дни ужас охватил не только простой народ, но и знать: и бояр, и дворян, и служилых людей, и даже духовенство. В Кремле в смятении были царь и его свита. Думные бояре да дьяки не покидали Грановитой палаты и своих приказов, и все говорили, говорили, будто словами хотели укрыться от постигшего бедствия. Патриарх Иов повелел по всем церквам, соборам и монастырям служить молебны и просить Господа Бога о том, чтобы проявил милость и избавил народ от суровой кары.

Но сколько служители церкви ни просили Бога о милости, он не сжалился: и снег и мороз держались не один день. Все хлеба и другие посевы были уничтожены. Даже репа, без которой мужику и жизни нет, помёрзла на грядах да в кисель превратилась, оттаяв.

— Конец света зрю! Конец света! Ратуйте, люди! — кричал босый и полуголый юродивый, сидя на снегу возле церкви Казанской Богородицы в Китай-городе.

И впрямь будто всё вымирало на глазах под косою смерти. Опустели улицы, площади, церкви, люди попрятались по домам, по избам, по ночлежкам и трущобам. Купцы, мелкие торговцы закрывали лавки, ларьки, прятали товары, а съестные — в первую голову. Да уж через неделю никто не торговал кормом ни на Красной площади, ни на Варварке, ни по торжищам Белого города. Да и в Земляном ежели и торговали, так пирожками с потрохами, а цена им в три раза выше прежней. Торговые люди потеряли вкус к деньгам, не спешили набить ими мошну. Лишь самые что ни есть жадные до денег в седмицу раз дороже продавали лежалое с давних лет зерно.

В эти страшные дни народного смятения россияне ужаснулись оттого, что Всевышний отвернулся от них и наслал наказание за грехи большие и малые, что по всем приметам грядёт великий голод, да уж за ним и мор на людей придёт.

После того как погибли все яровые хлеба и всякая огородина, у земледельцев ещё жила малая надежда на то, что, посеяв по осени озимые хлеба, дождутся урожая в будущем году. И в конце августа, как только мороз отступил, снег сошёл, вышли в поле хлебопашцы, вспахали поля, посеяли рожь. Да с молитвами к Богу обратились, чтобы дал ведро и тепла побольше, чтобы взошли озимые, укрепились корнями в земле.

Ан нет. Опять разверзлись небесные хляби, и день за днём весь сентябрь лил дождь. Замерли, заплесневели семена в холодной земле. А на Покров день выпал снег — да больше и не сходил. Так и не увидели хлеборобы всходов озимых хлебов. И куда уж они мужественный народ, но панике поддались. И зимой уже никто никаких надежд