истратить новую сумму денег. Но многие счетчики испорчены; их не хватит. Поэтому ставить будут в несколько квартир один счетчик, и жильцы обяжутся круговой порукой. На разрешенную лампу разрешается тратить в зимние месяцы не более 45 гектоватт-часов. И вот начнется взаимная слежка, шпионство, вечные ссоры между соседями. К счастью, еще не указан срок, когда этот декрет вступает в силу. Итак, сначала все разрушить (в данном случае счетчики), потом созидать сызнова: такова система.

И это везде. Месяцев пять назад закрыты все часовщики. Теперь им разрешили открыться, но с условием, чтобы они только чинили часы, но не смели продавать. Продажи часов нет нигде; то есть, конечно, негласная, запрещенная имеется. Куда же делись часы, имевшиеся у часовщиков? Реквизированы, то есть разворованы большевиками. У меня как раз около 5 месяцев стояли мои часы. Их нужно было почистить. Открывшийся часовщик почистил за 8000 рублей (а новые часы эти стоили всего 20 рублей), и, кажется, почистил плохо.

23 декабря 1920 г. Вчера я пошел по «зеленой карточке» (есть такая, выдается служащим большей части учреждений за 10 000 рублей, внесенные в два приема: первый – весной, второй – летом) [получать] туфли. По этим карточкам выдали нам 40 фунтов яблок, сколько-то фунтов, два или три, изюму, сколько-то капусты; теперь туфли. Да не подумает читатель, что они выдаются даром, в счет этих 10 000 рублей. Нет, 10 000 рублей – это за зеленую карточку, а за товары по карточкам – особо; так, за первые 20 фунтов яблок мы платили по 60 или 70 рублей за фунт, за последние 20 – кажется, по 150 или 140. За туфли я уже недели две назад уплатил 1600 рублей и если бы опоздал уплатить эти деньги в срок, то утерял бы право на туфли, несмотря на обладание зеленой карточкой.

Туфли стали выдавать на прошлой неделе и выдавали дня три, потом на нынешней, в четверг, пятницу и субботу. В два часа дня я оставил нарочно службу и побежал сегодня в университет за туфлями. Оказалось, что их выдают только с одиннадцати до часу; кто не придет в эти часы в один из остающихся двух дней, тот теряет туфли, а деньги не возвращаются. Путем личных просьб в порядке личного одолжения, вероятно, можно будет получить их и позднее, но трудно.

Вообще, чтобы не упустить чего-нибудь причитающегося на мою долю, на что я имею самое бесспорное коммунистическое право, я должен minimum два раза в неделю ходить во все учреждения, к которым я прикосновенен, и читать громадную литературу объявлений. В Доме ученых эти объявления висят в таком темном углу, иногда так высоко и перед ними такая толкотня, что я решительно не в состоянии с достаточной внимательностью следить за всей литературой предмета – и не раз очень многое упускал.

А когда же работать, когда служить, если состоишь на службе? Ну, это дело десятое. На службе заведены книги, в которых мы должны каждодневно собственноручно расписываться (в двух книгах) в удостоверение явки на службу, но для этого достаточно забежать на 5 минут; все остальное не важно. И так на всех службах. Благодаря этому в сберегательной кассе, например, почти никогда нельзя получить своих денег по книжке, потому что нет налицо то кассира, то бухгалтера, то кого-нибудь другого, а один чиновник за другого там исполнять работы не намерен. Поэтому несколько чиновников там всегда толкутся, но дела не делают. Почему? «Кассира нет, подождите, скоро придет». – «А теперь?» – «Бухгалтер ушел, придите завтра».

В. В. Водовозов

Встречи с Александром Ильичом Ульяновым589

С Александром Ильичом Ульяновым я познакомился, помню, в конце 1885 г. У меня уже тогда была довольно хорошая библиотека, и я ее широко предоставлял в пользование всем моим знакомым. Александр Ильич пришел ко мне, – не помню уж, с чьей-нибудь рекомендацией или просто на кого-либо сослался, – и тоже стал брать книги. Читал он по политической экономии; что именно, я теперь, конечно, не помню; помню лишь, что в момент его ареста у него на руках осталась моя книга – том «Deutsch-Französischen Jahrbücher»; эту книгу я купил антикварным образом во время своей поездки по Германии и крайне дорожил ею, как большою редкостью. Была ли она взята у него при обыске или нет, я не знаю, но назад я ее не получил.

На почве этих библиотечных посещений у нас завязалось знакомство. Мы часто и о многом говорили. Содержание бесед я теперь уже, конечно, не помню, но одно могу сказать: за всю свою теперь уже не маленькую жизнь немного я мог бы насчитать людей, которые производили бы на меня столь же чарующее, в полном смысле этого слова, впечатление, как Александр Ильич Ульянов. Красавцем в буквальном смысле слова он не был, но его тонкое, одухотворенное лицо с широким лбом, замечательно живыми чертами и, главное, глаза – вдумчивые, проницательные, глубоко запавшие под лоб – врезались в память.

В разговоре Александр Ильич был сдержан. Его трудно было вызвать на разговор в обществе. Я помню, как-то раз он зашел ко мне во время собрания студенческого кружка самообразования; было человек 12–14. Александр Ильич принес книги и хотел взять новые; увидев собрание, он собирался уйти. Так как у нас никакой особой конспирации не было и его я считал безусловно надежным человеком, то я предложил ему остаться. Александр Ильич остался, но весь вечер просидел в сторонке, слушал, но не произнес ни слова, хотя прения, помнится, были оживленные (темы я не помню); вспоминаю, что после товарищи по кружку попрекали меня, зачем я пустил в кружок такого «буку», который производит своей молчаливостью неприятное впечатление.

И еще. В то время при Университете было Научно-литературное общество, которым руководил проф. О. Миллер. Ульянов был его членом, позднее был избран даже его секретарем, постоянно бывал на заседаниях, но я не помню, чтобы он там выступал с докладами или речами.

Зато в разговорах с глазу на глаз Александр Ильич обнаруживал изумительные и разносторонние знания. Он был естественник, его работа по специальности была удостоена золотой медали, проф. Овсянников дал о ней чрезвычайно сочувственную рецензию. Но круг его интересов отнюдь не замыкался в рамках вопросов, связанных с его специальностью. Я вел с ним разговоры по вопросам политической экономии, философии и истории. И во всех этих вопросах Александр Ильич производил впечатление человека с эрудицией, – разносторонней, хорошо продуманной и добросовестной. Марксистом он,