Как будто сухой стебель в моих пальцах вдруг набух соком, покрылся цветами и листьями и обдал меня ароматом…

Как будто все, что я видел, вдруг стало расти, наливаться, распространяться с апокалипсической быстротой – такой поразительной сделалась моя восприимчивость, весь мир стал во много раз огромней, чем я представлял его себе, словно за каждой моей мыслью раскинулись горизонты знаний и глубочайшие пропасти незнания. Ибо надо постичь бесконечно много, чтобы понять, сколько ещё существует непознанного, и, как арки полуразрушенного древнего храма, это ужасающее незнание обрушилось на меня, сводя на нет мой и без того ничтожный человеческий интеллект, мое жалкое существование. Я в панике отбросил от себя эти мысли, взял себя в руки и уставился на остров, все ещё виднеющийся внизу.

И увидел.

Все целиком, макрокосм. Единую систему, живое существо на фоне синего океана; передо мной, словно на предметном стекле микроскопа, лежал образец, и он был живым, как и я сам. И остров Бали был живым. Небывалая красота и величие этого зрелища поразили меня; паря высоко в воздухе, я чувствовал, как меня закрутило и завертело, перед моим не очень четким взором замелькали все страны мира, по лицу планеты ещё медленнее, чем с ледниковой скоростью, проползли континенты, и все они были живыми! Не просто мертвые окаменелости, на которых кто-то обитает, нет! Ведь откуда эти живущие черпают силы, как не из того же камня, не из почвы? И всюду маячило то, что жило там прежде и снова в конечном счете будет полно жизни. Лишенное жизни было частью жизни, так же как жизнь была частью лишенного жизни. Одно в свой срок переходило в другое, и грани между ними не было. А сама планета Земля, движущаяся среди звезд, которые сверкали сейчас надо мной, сама наша планета была живой, составленной из живых континентов. А дальше что? Что такое звезды? И все, что за ними?

Но мой полет замедлился, и перед моими глазами снова возник остров Бали. Я вспомнил об I Desa[178], этом «мистере Деревне», и о доме – подобии человека. Таким и был этот живой организм подо мной – единое целое, созданное природой и человеком. Постоянно нарождающиеся, постоянно умирающие живые существа, населяющие остров, начиная с простейших водорослей и кончая Великим брамином, – составляющие клетки этого острова, его органы, поддерживающие в действии его тело. Но если Бали – живой организм, где его сердце – сердце этого кракена[179]из камня и грязи подо мной – и где его мозг?

Поразмыслив, я понял. Кровь острова – вода, водная система, частично естественная, частично созданная человеком, – это вены, по ним и течет вода, а сердце, что гонит кровь по венам, – это система subak! Управляемая, в свою очередь, мозгом. Мозг – это созвездие храмов, храмов subak и всех прочих, которые неусыпно наблюдают за всеми аспектами сложной жизни острова, управляют ею и поддерживают в ней хрупкое, но строгое равновесие.

Или поддерживали. Пока на остров не хлынули представители иных культур, пока не расцвел пышным цветом туризм, пока не начался взрывной рост населения и не установился правительственный контроль. И остров – будто тело, оскверненное вирусами, с иссякающим иммунитетом, с тающими физическими ресурсами – заболел, его сотрясает лихорадка, у него головокружение, его подкашивает упадок сил. Я стал мучительно соображать, как поступают с больным человеком, если у него слабеет кровеносная система, подводит сердце? Разумеется, ему оказывают помощь. Но то, что несу острову я, – это искусственное, чужое сердце, слепок, подобие сердца, тело не сможет его контролировать, а сердце не сможет откликаться на все, как живое – биться быстрей или замедлять ритм в соответствии с тысячью мелких подробностей жизни живого организма. Это трансплантат – защитные силы тела будут отторгать его, поэтому их придется уничтожить любой ценой. Красные искры трассирующих снарядов внизу, языки огня, вылизывающие маленькую деревеньку, давали мне понять, что тогда будет. А если то же произойдет со всеми деревнями, что ждет остров? Я видел, как война, пожары и кровопролития захлестывают Бали.

– Шимп! – громко крикнул я. – Шимп!

– Слышу! Уже давно слышу. Я читаю твои мысли ещё до того, как ты переложишь их в слова! И каково же твое решение? Говори!

Я чувствовал, что Джеки все ещё прижимается ко мне, слышал, как стучит её сердце, но не видел ни её, ни себя. Видел только остров под нами – необработанный зеленый драгоценный камень, он медленно вращался в бездонной пустоте, а над нами кружили в танце тропические звезды. Я не понимал, где я, не понимал, как я могу говорить в этом разреженном воздухе. Я вздохнул неуверенно, заикаясь, проговорил:

– Сказать по правде, подожди! Мне надо подумать. А я не могу, когда они режут там друг друга. Шимп, их надо как-то остановить!

– Я могу это сделать, надо только пустить в ход остатки моих сил, отпущенных мне на этот цикл жизни. Но затем они снова, начнут сражаться, ещё ожесточеннее, чем прежде! А я уже буду бессилен. Так что скорей подыскивай решение, которое все они примут!

– Идет! – выдохнул я. – Я знаю решение! Но для этого надо найти последний кусочек головоломки. А пока длится эта бойня, его не добыть!

Снизу донесся пронзительный вопль и треск выстрелов.

– Доверюсь тебе и пойду на риск. Судьба острова в твоих руках, Стивен! Протяни свою руку вместе с моей и хватай!

И я увидел, как моя рука тянется в пустоту, но натыкается на невидимый барьер. Только моя ли это рука? Она казалась больше, массивней, но когда я сжал пальцы, я почувствовал это сжатие, ощутил в пальцах такую силу, что казалось, я смогу ими щелкать миры, как орехи. А в ладони у меня очутилось что-то маленькое, но тяжелое, невероятно тяжелое, – удочка, черная, блестящая, с золотым наконечником. Я сжал её в руке, повертел, как карандаш, и вдруг она начала удлиняться, расти и сравнялась с волшебным посохом Шимпа. И я вспомнил слова, давно забытые, схороненные под другими и набравшие там силу. Я произнес их, и золотой наконечник вспыхнул, но не розовым светом. Багровым. Он пылал, как рубин, ибо вобрал в себя силу не одного ума, а двух!

Я опускал руку все ниже, вниз, вниз – в самое сердце зеленого сокровища, туда, откуда поднимался дым, и мой взор проникал следом, пронизывал облака, клубящиеся над священной горой. По её покрытой ночной тьмой поверхности ползли, как огненные черви, ручьи лавы и дымящегося грязного пепла, красные, серые и белые нити тянулись по камням, будто вены, выбрасывая клубы пара, прокладывая пути смертоносному потоку, готовому ринуться в долину. А у подножия ночь ярко освещали вспышки огня. Над полями, как чудовищные насекомые, гудели вертолеты, останки одного уже догорали там, где некогда было плодоносное рисовое поле, теперь выжженное дотла. Небо было прочерчено вылетающими из джунглей трассирующими пулями и более яркими следами реактивных снарядов. Вертолет нырял, чтобы избежать воздушного вихря.

Маленькая деревня, рядом с которой мы только что были, уже пылала, её деревянные крыши обуглились, башенки храма трескались от жара. Узкие улочки были завалены неестественно скрюченными телами, многие из них все ещё впивались в горло друг другу негнущимися пальцами. Смоковница превратилась в огненный столп, бросавший зловещие отблески на затоптанную и залитую кровью землю, на которой сражались две одинаково несведущие армии, они бились у ног громадных фигур, потрясающих кулаками, рычащих, визжащих, равно топчущих ногами и своих, и чужих, чтобы не потерять ни пяди отвоеванной позиции, не видящих ничего кругом, кроме зеркального отражения своей ненависти на лице противника. А на границе света и мрака возвышалась, как грозное предостережение всем разрушительным силам, плотная, несуразная тень нашего контейнера, за обладание которым все и боролись: одни стремясь его уничтожить, другие – овладеть им ради собственной выгоды. И этот контейнер привез сюда я!