наедки, – она кивнула на самовар и баранки, – ешь, пей, разговаривай, коли не брезгуешь старушечьим нашим обчеством. Вот сестра моя, познакомься. По имени она – Бабка, по фамилии – Голубая Шапка.

Копия Марфы Крюковой отодвинула от себя блюдце, встала по стойке смирно и молча протянула Андрею Т. твёрдую, мозолистую ладонь.

Тот пожал, они познакомились.

Андрей Т. попивал чаёк, закусывал румяным баранком и слушал бабкины разговоры.

– Здесь она, Шапочка моя, и живёт, почитай, почти как на даче. – Марфа Индриковна громко прихлёбывала и рассказывала ему про сестру. Та сидела и лишь кивала, подливая гостю из самовара. – Хорошо ей здесь – ни шуму, ни беспокойства. Речка вон бежит по песочку. Изба, огород. Сама себе и рыбки наловит, и зверя какого в капкан застукает. А глядишь, и я ей чего подкину – ватник вон почти новый справила, лыжи в прошлый год подарила. Сестрице моей, как вору, – всё в пору. Нынче вон баранками разжилась, этот торт на празднике выиграла. Нет, Садко, жить здесь можно, особенно коль ты безъязыкий.

Андрей Т. сидел, расслабленный, за столом, ел вприхлёбку и пил вприкуску и не хотел ни о чём думать. Бабкин разговор затормаживал, слушать её было приятно, как приятно сидеть в тепле после долгого холодного перехода.

– Не гляди, что она молчит, – продолжала Мара свою историю про сестрицу, – она всё слышит, всё понимает. Она у меня молчальница, безъязыкая, как моя клюка. Только с рыбками говорит да с птичками, а много ль с ними наговоришь. Пока чистишь да потрошишь к обеду. Иль с Ивашкой каким заблудшим. Пока в печку его сажаешь… Да уж какие нынче Ивашки… Они сами тебя первую на храпок возьмут да ещё и револьверт к брюху…

Андрей вяло кивал и слушал, как настенные часы-теремок отмеривают по капле время. Стрелочки стояли на месте. Они тоже слушали бабку, забыв обо всём на свете.

– Да и сами эти Ивашки не сто́ят столько, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то ещё с брусникой мочёной, когда на Пасху или на Троицу.

Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.

– Название одно – Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…

Старуха всё говорила, а часы всё показывали одиннадцать.

– Что-то наш гостёк загрустил. Ты бы, что ли, Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко ему из погреба принесла.

Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжёлая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова как ни в чём не бывало прихлёбывала чаёк.

Справившись с неподъёмной крышкой, Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проём. В погребе что-то булькало и гудело; тяжёлый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.

В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал – пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые – руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли действительно деревянный, то ли только выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного, загадочного и всякого.

Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.

И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.

– Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь весёлая. – Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. – Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты жизнь без недостатков видал. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у неё не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идёт она, значит, по лесу, видит – ягодка, надо съесть. Съела она её, стало брюхо у сестрицы большое. Идёт дальше. Видит – другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у неё больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…

Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тётка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:

Тик-так, прыг-скок,  Время спряталось в песок.  Бежит речка по песочку,  Золотишко моет,  Не ходи, Ванёк, в солдаты —  На войне угробят…

– Здесь у нас хорошо, спокойно, – Зыкина продолжала петь, но теперь почему-то прозой, – и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней – время стоит на месте. Как вошёл ты сюда в двадцать три ноль-ноль, так в эти же двадцать три ноль-ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. – Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. – Ребёночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холёный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживём.

– Штампик? – переспросил Андрей и вдруг с удивлением понял, что тоже не говорит, а поёт.

– Штампик. Шлёп, и готово. – Она дёрнула усом вверх, показывая куда-то под потолок. – Есть здесь одна Печать. – Она понизила голос. – Большая такая, кругленькая. Самая главная из печатей. Ею-то мы штампик и тиснем.

– Печать, – согласно повторил Андрей Т. Сон его был сладкий и тёплый, не хотелось ни вставать, ни спешить, лишь сидеть вот так, за столом, и слушать эти ангельские напевы.

– Да, Печать. В сейфе она, Печать-то. И сейф тот светится по ночам, горит голубым пламенем. Потому как сила в ней,