так что почувствовал: тонет. Вроде и неглубокая речка, но до дна не достать, и бежит она быстро.

Помирать таким образом глупо вышло бы, и Сеслав решил повременить с тем, чтобы отдавать Богу душу. Уж как мог, старался выплыть — даром что нога не слушается, а и со здоровой плавать умел плохо. Помог бы кто: но тут уж кричи, не кричи… на Семик обыкновенно боятся люди к воде ходить. Говорят в народе, будто злые духи воды и леса в это время являются.

Вот и положение… день ясный, солнце светит, яркими бликами на воде играет; на ветвях птицы лесные поют, речка журчит весело — что девичья песня. А в той реке человек погибает, и помочь ему решительно некому. Разве что через год помянут, вместе с другими, чтобы душа покой обрела — а иной помощи не дождёшься.

Не сдавался Сеслав; уж к берегу подобрался, но всё равно глубоко, а берег высокий. Воды наглотался, сил всё меньше. Вынырнет на мгновение, воздуху вдохнуть — а потом тянет его снова ко дну.

Так и не выбрался бы, но подхватили его чьи-то руки. Сильные, должно сказать: Сеслав ростом-то вышел, а в плечах — считай, как иной степняк по макушку. Других в княжескую дружину не брали. Но вытащил спаситель его на берег легко.

Сеслав едва опомнился, как глядит: девушка спасла его. Видать из тех, которые не боятся на праздник в лес ходить, хоть лес на Семик — дело лихое. Плохо успел он её рассмотреть: увидал только, что девица пригожая, кожей бела, простоволоса — и волосы чёрные у неё да длиннющие.

— Как зовут-то тебя?.. — кое-как прохрипел Сеслав, а другие вопросы в голову и не пришли.

Ничего ему девица не ответила. Рассмеялась звонко да упорхнула в лес: будто не было её. Пока отдышался Сеслав, поблагодарил мысленно девицу-спасительницу да Господа Бога, перекрестился — куда уж бежать, искать? Тем более на больной ноге. Только смех её будто звучал в ушах до сих пор. Так и побрёл домой: мокрый и без добычи.

А девушку вспомнил позже, греясь у очага прохладной ночью. Во-первых, даже не поблагодарил спасительницу толком: не по-христиански это. Во-вторых, девица хороша была собою, это единственное, что запомнил о ней Сеслав: а женщины-то давно у него не было. Как ни крути, а тяжко без того самого, даже если ты немолод уже.

Но мало имелось времени размышлять. Надо о хозяйстве заботиться, а то летом лениться станешь — зимой с голоду помрёшь. В деревне всё праздники шли, но то деревенским отрада: когда люди вместе живут, все их заботы легче становятся. А одному, на отшибе — не до отдыха и веселья. Уже скоро Сеслав позабыл о девице: работал с рассвета до самого вечера, а когда темнело — без сил падал.

Но седмицы не минуло, как опять привычный круг жизни — от зари до зари, прервался. Тут уж гадай, кому такое угодно было: но жизнь переменилась, и не сказал бы Сеслав, что тому не порадовался.

***

Собрался он снова в лес, потому что малочисленной скотиной сыт не будешь, а всходы богатые — явно не его ума дело, это уж давно понятно стало. Чтобы земля была щедрой, надо с детства с ней обращаться учиться: а Сеслав всю жизнь потратил на другое.

Так что зверь лесной — главное его пропитание, это аки Божий день ясно. За реку ходить не собирался теперь без особой нужды: до брода далече, а второй раз тонуть уж точно не хотелось. Два раза так не спасут, глупо искушать судьбу. Лучше уж смириться, что былой прыти да ловкости не осталось.

Шёл Сеслав по лесу, на крепкий посох опираясь. Благодать там летом: запах — лучше ладана церковного, солнышко тенями играет, кругом звуки — слаще музыки при княжеском дворе. Тут птица запела, там ветерок тронул листву: шелестит, самую душу ласкает. Иной раз ветка захрустит под ногой — и то в радость. Деревья давно за спиной сомкнулись, опушки и хижины своей не видать: но Сеслав ясно представлял, куда идёт и где находится. Не занимать ему было опыта в лесных делах — это степняки проклятущие, окаянные нехристи, терялись в них. Для него-то лес свой, русский, родной.

И тут почувствовал Сеслав: смотрят на него.

Это чувство, что знакомо каждому — а уж воину многоопытному тем паче. Взгляд такой пристальный, словно на затылок давит. И уж верно, не звериный: зверя в лесу по-другому совсем ощущаешь. Даже самого лютого, вроде волка или медведя. Но уж коли не кличут его и по голове не огрели — должно обернуться, посмотреть.

— Кто тут, покажись! Я человек добрый, в лес пошёл за промыслом христианским, зла не замыслил тебе!

И с этими словами обернулся. Позади липа стоит: высокая, старая, могучая. И трава вокруг неё не растёт. С ветвей и смотрели на Сеслава, глазами странными — цветом как яшма. Девицу, что его спасла, Сеслав сразу узнал.

Волосы чёрные всё так же не заплетены, сильно перепутаны — а свисают ниже ветви. Кожа белая-белая: и не на молоко похожа, а больше на свет лунный. По первости показалось, будто девушка вовсе нагая: но пригляделся, нет — сарафан на ней, только драный весь. А главное-то, как она смотрит.

Ничего Сеслав не боялся никогда. Ни зверей в лесу, ни стрелы половецкой, ни доброй схватки с ворогом. А вот это — боязно. Потому как не бывает такого взгляда у людей смертных, чтобы даже не прямиком в душу — а насквозь чрез неё, как копьём на скаку. Смотрит и молчит. И сам Сеслав тоже ни слова не молвил, не пошевелился: будто всё тело свело ему в один миг.

Понял Сеслав уже, кто перед ним: как раз ведь неделя после Троицы заканчивалась, недавно Русальская Пасха была. Вот хочешь — верь, хочешь — не верь, но правду говорят в народе, что ходят русалки в это время по земле. Хороводы вокруг деревьев старых водят — так траву и утаптывают. А чего ждать от них, от русалок, тут уж каждый рассказывает по-своему: сходятся обычно, что уж всяко не добра.

Хотя, как бабка Сеславу говорила — иной раз утопающего спасти могут. Верно так и вышло с