инквизитора. Случаются приятные моменты… как этот шикарный дирижабль, следовавший из Нового Орлеана в Мадрид. Музыканты тут были, конечно, похуже римских — но вполне приличные. Скрипки и виолончели услаждали слух. Лопе прикрыл глаза. Он, чёрт возьми, всё это полностью заслужил.

— Повторить, сеньор?

— А?

Над конкистадором навис прилизанный официант.

— А… абсента, пожалуй. И кальянщика позови, будь добр! Догорает…

Надо расслабиться. А то как прибудут — отдыха, скорее всего, не жди. Работы у инквизиторов в дивном новом мире всегда хватало.

Мертвецы православные

Жизнь у Сеслава, сколько Христу-Господу ни молись, давно уж не складывалась: а по правде сказать, так под откос пошла — хоть ложись да помирай.

Когда-то было иное время: служил Сеслав дружинником князю, на полях ратных с ним стоял плечом к плечу и в полюдье ходил от его светлого имени. Видать, с тех походов что-то в судьбе и сломалось: когда приходишь к людям за данью, всякое случается. С кого взять нечего — от недоброго года, набегов вражеских или просто по бедности; но брать-то надо, таков уклад жизни. А кто как сыр в масле катается, да только платить князю по-хорошему не желает.

Словом, разные истории выходили на той службе, и многие Сеславу не то что рассказывать кому — даже вспоминать не хотелось.

Только дружинником он давно уж не был и в город сделался не вхож: потому как старый князь хворал-хворал, да и повелел долго жить, а у брата его — свои дружинники. Не ладили братья сызмальства; а как старшего не стало, так умные люди из его приближённых сразу подались кто куда. От греха подальше. Что с менее умными сделалось, Сеслав понятия не имел. Но догадывался, что ничего хорошего.

На пятом десятке лет всё, что у Сеслава осталось — шрамы на теле и душе да больная нога. Летом и зимой она беспокоила не сильно, но по весне и осенью — хоть вешайся, иной раз и ходить-то толком делалось невозможно.

Раз не в городе свой век доживать, а к другому князю проситься здоровья уже нету — значит, надо идти в деревню. В каком-нибудь чужом селении Сеслав точно никому нужен не был. Ремесла он толком не знал, кроме военного, потому как с младых ногтей только обращению с оружием и обучался. И характер нажил не из приятных. Выходит, пора к отчему порогу.

Но и в родной деревне Сеславу не обрадовались, а причина была всё та же: прошлое его подле князя, который не у всех любовь снискал. Земляка не прогнали, конечно — но и с распростёртыми объятьями, хлебом-солью никто старого воина не встречал. Тем более что родных давно не осталось: сестрица старшая, как выяснилось по прибытии, год назад померла, а прочие и того раньше Богу души отдали. Дома отцовского тоже нет: сгорел.

— Ну и что ж мне теперь поделать? Я вам, люди добрые, пусть не родной — но и не чужой. Креста на вас нету, что ли?

— Крест носим, в Господа веруем. А чего с тобой, неродным, делать…

Вроде и прогнать Сеслава людям добрым было жалко, но жить с ним рядом никому особенно не хотелось. В результате поселился старый дружинник на отшибе, откуда деревню еле разглядишь: в старом доме с убогим подворьем, чьих хозяев пару зим назад забрала какая-то лютая хворь. Понятно, что никому такой дом не нужен. А Сеславу что? Стрел по молодости не боялся, грудь и грудь с ворогом сходиться — тоже, а хворь ему всяко не страшнее степняка или варяга. Выбирать всё равно оказалось не из чего.

Несмотря на больную ногу, хозяйство Сеслав наладил. В обмен на доброго коня — какой-никакой скотиной обзавёлся. Подворье его прямо у опушки леса стояло, да и река недалече; рыбачить дело нехитрое, к охоте быстро привык. Уж чему-чему, а стрельбе из лука Сеслава учить было не нужно, и прыткость в ногах этому ремеслу не требуется. С посевами только складывалось скверно. Но с Божьей помощью Сеслав дважды перезимовал. После чего понял: голодной смертью точно не помрёт, пока ходить может.

Деревенские нового соседа сторонились. Всё шептались, никак винили бывшего дружинника в чёрных делах князя: будто Сеслав при нём человеком был не подневольным. А на третий год задумал Сеслав свататься к одной деревенской девице — уж точно не завидной невесте, но бобылем жить тяжело.

Да и как-то бессмысленно.

Сватовство, как ожидать и следовало, не сложилось. Глупость, конечно: что же, лучше дочке Ивана до старости в девках ходить? Притом Сеслав-то пусть не красный молодец уже, хромой — но мужик ещё по-своему видный. Всё ж ответ ему был простой:

— Шёл бы ты, Сеслав, на… на отшиб к себе. И добрым людям тут не докучал. Слава у тебя дурная, в бане не соскоблишь её.

Плюнул Сеслав, да и пошёл куда послали — дальше жить тем укладом, коим уже попривыкнуть успел. Так и дожил до Семика — или Троицы Умерших, как ещё в народе этот день кличут. Тогда-то всё и началось…

***

Это зимой человек всё больше у печи греется: весной, летом и осенью работы — хоть отбавляй, а хромому любое дело — что здоровому два. Но Сеслав не жаловался. Характер не тот, да и некому было сетовать, если бы захотелось. Редко с ним кто говорил не по делу. Да и по делу нечасто: обменял плоды охотничьего промысла на насущное — и хорош. Иди восвояси…

На Семик девушки по полям гуляют, чтобы урожай был добрым. Кому кумление, кому — гадать, а кому поминать умерших дурной смертью. Словом, каждому занятие находится по душе: если, конечно, ты не на отшибе живёшь, от всего белого света подальше.

Сеславу, ясно дело, не до таких глупостей было. Пошёл он тем днём в лес: силки поставить, а может и подстрелить дичь какую — на то лук с собой взял и стрел колчан. Но не довелось поохотиться.

Перебирался Сеслав в лесу через речку: можно было до брода дойти, но туда далече. Нога-то не болела пока, вот охотник и рассудил: коли хромая слушается, проще по поваленному дереву на тот берег перебраться. Но не перебрался. Подвела нога всё-таки, поскользнулся он да в воду и упал. А там ногу совсем свело,