глав этой книги воображаемую встречу Битова с Федором Михайловичем (с человеком на него похожим) в сквере, что расположен рядом с Зимним стадионом, январскими или февральскими сумерками, когда холодало нешуточно!

Тогда после разговора Битов направился в сторону Троицкого моста, как мы помним, а Достоевский, разумеется, в сторону Садовой. Шел он, сгорбившись, сопротивляясь ледяному невскому ветру, борода его при этом трепетала, придерживал шляпу руками, чтобы не улетела, уходил все дальше и дальше, пока совсем не исчез из виду.

Достоевский никогда не совершал побег, даже не замысливал его – он совершил уход. Уходил, посматривал назад и говорил устами Льва Николаевича Мышкина (или Лев Николаевич устами Федора Михайловича): «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!».

А вот Лев Николаевич Толстой по-другому рассуждал: «Если жизнь есть сон, а смерть – пробуждение, то тогда то, что я вижу себя отдельным от всего существом, есть сновидение».

Это Битову, конечно, было ближе, это, как он говорил, «был уже мой Толстой».

То есть речь могла идти об уходе, о побеге (не путать с бегством) ли не буквальном, но мистическом, об освобождении от своего двойника во сне, о вхождении в лимб, длящийся сколь угодно долго.

Здесь, в лимбе, царит абсолютная тишина, которая подтверждается лишь свистящим на плите чайником, гудением неисправного домофона или щелчком затвора фотографического аппарата, установленного на штативе.

Из «Грузинского альбома» Битова: «А вот на стене фотографии, и будто я их уже видел… Очень уж любили когда-то сниматься… Задние стоят на стульях, а самые передние уже лежат на полу, опершись друг о друга головами. Беспечные, однополчане и земские, выпускники и присяжные, будто пытаются остановить время, которое проходит. Знали бы, что совсем уйдет, знали бы, как кстати успели сфотографироваться… Как много было мужчин когда-то…

Куда подевались эти лица? Никто никогда больше не взглянет настолько в аппарат, так прямо, всему радуясь, ничего не стесняясь».

И вправду, куда подевались эти лица?

* * *

В 2008 году вышел последний роман Андрея Битова, роман-эхо «Преподаватель симметрии» (см. главу «Кадр Битова 2»).

На тот момент автор был уже слишком далеко, чтобы представать перед читателем под своим настоящим именем, до него (до читателя) теперь доносилось лишь эхо в виде «вольного перевода с иностранного».

«Я – вот. Меня – нет» – именно в это время запишет он в своем дневнике.

Не следует, однако, думать, что Битов исчез, пропал, затаился, ушел в затвор – он по-прежнему был в центре литературной жизни, принимал участие в книжных ярмарках, писательских съездах и встречах с читателями, много снимался на телевидении, давал интервью, ездил за границу.

Это был период, который Битов определял для себя как время аудиовизуального текста, когда сказанное перед объективом телекамеры уже само по себе есть самодостаточное прозаическое произведение, не требующее работы над собой, потому что оно уже существует, сложилось. Такая схема была необычайно близка автору, который всегда был уверен в том, что не он работает над текстом, а текст над ним.

На телевидении и в документальном кино это небесспорное утверждение, впрочем, получало своё подтверждение в лице режиссера, который в конечном итоге становился редактором, корректором и художником-оформителем битовского поста, запечатленного на аналоговом или цифровом носителе.

Вопрос стиля, всегда бывший для автора принципиальным, теперь получал расширительное значение, потому как на первый план выходил стиль поведения в кадре, представление о том, как ты выглядишь при том или ином освещении, с того или иного ракурса, в том или ином интерьере.

И вновь мы упираемся в пресловутое противостояние – есть «стиль» и «якобы стиль», образ и личина, естество и манера.

Литературный критик Наталья Иванова очень точно подмечает в этой связи: «Итак, стиль. Сравнение этого «отпечатка души» с “паспортом преступника”, кстати, и есть красноречивый типичный образчик битовского стиля. Так он строит текст. Легко, уверенно – заманить в ловушку сравнения, парадокс метафоры, да так, чтобы сначала наивный читатель шагнул за автором, – восхитился – так точно! – а затем обнаружил себя сраженным этим милым сравнением наповал.

Но прежде чем перейти к “тайне” автора, к стилю, начнем с героев. Да и загадка в чисто битовском духе – с героями его связана: ранее они были, а теперь исчезли. Нет больше героев (в старинном понимании этого древнейшего литературоведческого термина) в его прозе.

Вспомним: в одной из статей (да и статьи ли это впрямь? все-таки “статьи из романа”! то есть вполне ли это статьи – битовские? и вполне ли – статьи?) автор объяснил нам, как трудно ему далось расставание с Левой Одоевцевым, который при рождении “в пеленках заворочался… открыл глазки и заплакал, увидев над собой небритую морду автора”. А в конце? “…Не было другого выхода, как убить его именно тогда, когда он наконец задвигался бессмысленно, как живой. Но я не люблю литературных убийств…” Лева остался – но кончился роман».

Съемка закончилась.

Осветительные приборы выключены.

Битов остался и закурил: «Просидев тупо еще с четверть часа перед уснувшим экраном, я почувствовал себя так одиноко, как шмель».

И далее: «Говорят, раньше я писал лучше».

Небеспочвенное предположение…

Более того, по словам поэта, критика и искусствоведа Юрия Кублановского, «в последние годы жизни он почти ничего не писал» вообще.

Но текст никуда не делся, грохотал, конечно, был иносказательно представим, как бурный речной поток – роман-поток: «Вода сердилась под мостом, обнимала столбы. Казалось, столбы рассекали воду и мост плыл. Легкий, выкрашенный серебряной краской мост казался несолидным для такой настоящей реки. Под ногами бормотала река. Слева и справа темнел лес – берега. А наверху рассыпались звезды. Млечный Путь тек наверху в том же направлении, что и река… река неслась в берегах по Земле, и Земля летела вдоль Млечного Пути» (А. Г. Битов).

Автор стоит на берегу собственного текста.

Или над текстом возвышается, например, на Госпитальном мосту через Яузу в Лефортово, и думает о том, не является ли это изменой самого себя? Вся эта киношная говорильня?

Нет, не является!

А можно ли обмануть читателя, смотрящего на тебя в телевизионный экран.

А вот тут ответ положительный!

И сочинитель это прекрасно знает.

Н. Б. Иванова замечает: «Обращусь к Битову-раннему. “Нормальному”. Безо всякой там путаницы: «герой-автор», “автор-герой”. Без перевертышей, маскарадов, подкидных дураков и валяния ваньки».

Но в том-то весь парадокс и заключается, что без дуракаваляния ни кино, ни телевидение не существуют в принципе, а посему являются