Никола Зимний суток трое «дедушкой Мазаем работал». Только много ли спасешь одною лодкой? Потонуло тогда всякой живности – не сосчитать. И людишки тоже потонули, человек, наверно, десять. Ну, эти-то пьяные были – эти вроде бы как не считаются.

Рукотворное море выпило всю кровушку из Летунь-реки. День за днём и ночь за ночью волшебная вода теряла свою первородную силу: мутилась, отдавая духом тления и зарастая длинными змееобразными подводными «лесами», через которые в иных местах ни рыба не проскользнет, ни гребные винты не прорвутся… Малярийные какие-то, гиблые туманы потянулись от реки…

Отныне ждать добра на этих берегах не приходилось: кто с лёгкою душой, кто скрепя сердце – собрал народ манатки и разъехался в поисках лучшей доли. Брошенные избы захирели без хозяев, но большинство сгорело и порушилось под натиском современной «золотой орды»: что-то изничтожили туристы, что-то бичи, а что-то заключенные, то и дело бегущие из-под ружья из ближайших беловодских лагерей, повсюду понатыканных в тайге – для зачистки будущего дна водохоронилища.

Сказка – ложь, а мы всегда мечтали жить по правде, по совести. Беловодье стали называть неперспективным. Кто же спорит? Так оно и есть.

Сыспокон веков и человек, и зверь, и птица знали: в трудную минуту Летунь-река поможет. Дробовой заряд, бывало, срежет казарку на перелете – сковырнется бедолага в камыши, предсмертным кряком крякнет, оставляя в воздухе перо. Усердная собака прыгнет с берега, подплывет – и за крыло уже готова ухватить зубами. Ан да нет! Омоется живой водою утица, и вот уже ныряет, весело поигрывая хвостиком – дразнит лопоухого, недоуменно лающего пса. Было, было такое ни раз, ни два – старожилы помнят. Или вот другой пример. Заболит у человека тело или душа занедужила – спасу нет. Человек придёт к воде, поживёт здесь немного да и поправится; река всегда умела приласкать, рану залечит на теле, высветлит печаль в душе. А теперь – какая перспектива? Глоток-другой хлебнешь из водохоронилища – насилу откачают.

30

Золотое дно! Господь с тобой! И наши сказки там, и наши песни, и наши хлебодатные пашни, боры и луга, политые вековечным потом, слезами да кровушкой, – при защитах от злого захватчика… Всё оказалось под водой, которая теперь цветёт и зарастает травой забвения… Но светлые тени, бессмертные образы прошлого вставали и будут вставать по ночам из тяжелых глубин, туманами будут бродить по стране, будут стоять за воротами и подходить под окошко, тревожа людей без причины как будто бы и не по адресу; будут глядеть, глядеть в глаза и в душу, прося ответа, если не требуя отмщенья… По какому такому бесправному праву случилось подобное лихо? Бойким росчерком пера какого грамотея из жизни вычеркнуты сотни и тысячи самобытных русских деревень, достославных сёл и неповторимых городов?.. Кто мы после этого? Разве мы люди? Цари природы? Мы нелюди с душою, опустившейся на четвереньки и оказавшейся ниже всякого зверя – зверь никогда бы не додумался так страшно «царствовать».

За всё когда-то спросится… И помогал ты, нет ли тому разбойничьему росчерку пера – едва ли тебе будет оправдание. Земляк, ты жил не на другой звезде, ты дышал одним воздухом с теми, кто сеял недоброе; с ними вместе и ты почитался всесильным царём-человеком…

Ушла на дно сокровищница духа, загадка века, тайна мастеров, которой уже вовек не будет повторенья…

Золотое дно! Господь с тобой!..

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу.

Данте

1

В человеке сильна память зверя, и всколыхнуть её гораздо проще, чем успокоить…

У него была кличка – Матёрый. Заслужил по праву. Редкой силы зверь, незаурядной смекалки. Лицо Матёрого – жжёное, битое – представлялось большим куском зарубцевавшегося мяса. Глаза потрясали выражением угрозы и нечеловеческой тоски; белки от бессонницы красные – взгляд кажется кровоточащим.

Годы свои он давно не считал. Мерил жизнь – от срока и до срока. На имя своё откликался не часто – отвык. В бытность правый кулачина темнел татуировкою «Стахей», но буквы пропали под натиском других произведений: наколото – комар живого места не найдёт. Первой пробой отроческих бездомных лет стало клятвенное УТРО: Уйду Тропой Родимого Отца… Самое свежее клеймо – редкая роскошь. Череп с костями крест-накрест: смертную казнь отменили; отправили «зубами корчевать тайгу».

– Пускай папа Карло на вас горбатится! – зарёкся Матёрый. – А я среди живых уже не числюсь! Кранты!

Прикинувшись хворым, не способным поднять ничего, тяжелее ложки, Матёрый частенько прогуливался по двору. Давил косяка на высокий забор с густым заржавленным «репейником» – проволока натянута в несколько рядов, перескочить невозможно. А перелететь?.. Отчаянные головы вертолёты мастерят из бензопил: пропеллер присобачат – и сделают дяденьке ручкою в воздухе.

Так он мечтал. Бессонница томила. Валялся на плацкарте и вздыхал.

Над постелью каждого висит табличка: кто такой, какие сроки. Поперёк его таблички давно полосонули красную черту: «Внимание! Склонен к побегу!»

Однажды летом во внеурочный выходной – народу много было, потешались – над кроватью Матёрого рядом с табличкой появился плакат:

НА СВЕТЕ СЧАСТЬЯ НЕТ,

НО ЕСТЬ ПОКОЙ И ВОЛЯ!

У пожилого старшины Дуболомчика, остановившегося около свежей вывески, аж скулу на сторону свело: верх наглости.

– К-хто написал? – и смотрит на Матёрого.

– Гражданин начальник! Это не я! Это – Пушкин!

– Где он, так-сяк! Позвать сюда!

– Он помер, гражданин начальник. Застрелили, сволочи!

– Ты мне башку не морочь! Зови сюда! Живо! В красном уголку полно работы! – крикнул служивый, имея в виду однофамильца Фоку Пушкина. – А это г… гадость эту убрать! Я покажу вам волю! С жиру беситесь?! Балдеете, скоты?! Не жизнь у вас, а домино! Распоясались – дальше некуда!..

Домино – это пилёный сахар, выражаясь тутошним кудрявым языком. Да, бывала сладкая пора: выпадали некалендарные воскресные деньки. Летом, как по заказу, пожары начинаются в тайге, туман пластается на болотах и над рекой – не разгребешь граблями и лопатами. По нескольку суток никого не выпускают за ворота. Лагерь опоясывают живым кольцом усиленной охраны – солдаты, овчарки. И неспроста хлопочут. Знают, что к чему. Именно в дым-туман, когда в четырех шагах ни зги не видно, у слабонервных тормоза отказывают и – понеслась под гору тройка вороных!.. Да только не уедешь далеко. Стахей – не сразу стал Матёрым, был и щенком – тоже пытал судьбу в подобной заварухе. Ему тогда, прижатому к скале, пришлось принять на грудь и заломать в железных лапах сторожевую, на человечье горло тренированную тварь, задравшую на своём веку не одного любителя весёлой воли. Отчаянные потуги дурного беглеца в то лето кончились тем, что Стахей заблудился неподалеку от лагеря и с ходу лбом шарахнулся в железные ворота: здравствуйте, я ваша тетя!..