Он оборвал раздумья. Все, хватит. Ни к чему. Верёвку с камнем надел на шею. Верёвка была короткая – камень сердце придавил. И сердце тут же отозвалось на эту тяжесть – удары стали чаще, горячее.

А соловей, стервец, на острове старался. Ох, старался. Соловей стегал по уху – и по сердцу. Больно, сладко, звонко! Так бы слушал и слушал, позабыв о мерзостях, творящихся кругом… Но как забудешь? Вон они – справляют свадьбу с похоронным маршем! Поженили два берега, соединили плотиной. И всё им до лампочки! Эх!..

Серьга поднялся. Плоскодонка заплясала под ногами, захлюпала бортами, словно жалея парня. Он расстегнул рубаху, обрывая пуговку. Сунул камень за пазуху, чтоб не слетел. Греховное дело задумано – самоубийство. Он это понимал. И всё-таки не мог не осенить себя крестным знамением. В эту минуту – казалось ему – он поверил в Бога. Поверил, что за всё придётся отвечать, и за это безрассудство тоже спросится там, за облаками, за россыпью дальних созвездий…

Он резко наступил на скользкий борт. Небо качнулось перед ним. И опрокинулось в реку…

Душу переполнил ужас. Животный ужас. Серьга что-то кричал, беспорядочно колотил руками, пытаясь выплыть на поверхность – жажда жизни была велика. Он передумал, он струсил в самое последнее мгновение – так бывает со многими самоубийцами. Он хотел вернуться и всё начать сначала… Но камень перетягивал; камень был выбран такой, что не оставлял надежды на спасение. И тогда – вслед за малодушием и суетою – пришло смирение. И он замолк, ещё по привычке отплевываясь, ещё хватая воздух над плечом, куда он вывернул взлохмаченную голову. Но вот что странно. Сначала воздух приходилось воровать среди клокочущей воды, а затем – он даже растерялся – дыши свободной грудью, дыши, дорогой, сколько влезет…

Ботинки – он решил утопиться одетым – неожиданно стукнулись обо что-то твёрдое. Первый раз они стукнулись робко, случайно, а затем под ногами оказалась какая-то скользкая твердь. Серьга не сразу понял, что…

Он стоит на дне!..

Глубина – чуть выше пояса.

«Что это? Или я схожу с ума?.. – Он посмотрел по сторонам. – Возле этих островов десять-пятнадцать метров глуби должно быть!»

Продолжая оглядываться, он не верил происходящему. Руками, как слепой, трогал коряги, валуны, лежащие на дне. Как это так? Не снится ли всё это? Нет, не снится!

Летунь-река мелела на глазах.

Обнажились песчаные косы, гранитные гребни. Бурля и посвистывая, вода сбегала вниз по течению: при звёздном свете вдалеке был виден сверкающий широкий хвост реки, но скоро и он растворился во мгле и затих…

И только соловьи, как пьяные, продолжали глотки драть на островах – на бывших островах бывшей реки…

Спотыкаясь, чертыхаясь, он пошёл по дну. Поскользнулся. Чуть не рухнул. Ощущая противную дрожь под коленками, парень опустился на валун, обвитый водорослями. Сбоку валуна побулькивал родник. Задыхаясь в грязной луже, колотился огромный таймень. Широко раззявливая рот и шевеля жаберными крышками, таймень затихал, испуганно таращась в небо, – звёздный свет слезой дрожал в глазу.

Трясущимися руками Серьга поднял пудового тайменя и заплакал, обнимая. Рыба засыпала на руках. И другие такие же рыбины – хариусы, налимы, ельцы, осетры – серебристыми слитками бессчетно блестели в грязи.

* * *

Так что же случилось? А вот что.

Тайком, по-воровски, той ночью железобетонные клещи плотины сомкнулись на горле реки. Гидростроители спешили заполнить своё необозримое водохоронилище, гордо именуемое морем. Нужно было любою ценой победить эту реку – победителей не судят. Нужно было успеть – кровь из носу – успеть, раньше намеченного срока запустить все агрегаты гидростанции. И тогда можно будет спокойно и смело подставить трудовую могучую грудь под Золотую Звезду Героя.

24

И наступило утро, какого ещё не было на этих берегах. Последние капли волшебной беловодской влаги убежали от плотины. Животворные струи замолкли. И обнажилось дно – тысячи лет никем не зримое, окутанное русалочьими сказками, загадками и тайнами. И странно и страшно было смотреть на эту раздетую сказку, беспомощную, кинутую в грязь.

Глубокое русло длинной чёрно-красной бороздою пропахало Беловодье – с Юга на Север. А ещё это было похоже на кровоточащий свежий шрам, появившийся на некогда прекрасном лице земли.

Тревожная тишь зазвенела над разоренной рекой. Исчезло вековечное, беспечное бормотание воды в камнях на перекатах, на порогах, среди плакучих ив, среди ветвей берёз, ещё вчера задумчиво смотревших в тёмное окошко омута. Исчезли привычные всплески воды под веслом рыбака. Не слышно было резвых лодочных моторов. Не гудели катера, всегда в эту пору таскавшие плоты из притоков.

Сотни и тысячи зверей и птиц, с незапамятных пор обосновавшихся на берегах Летунь-реки, проснулись в это утро – и обомлели.

Река умерла.

Трудно было поверить глазам – хотелось пощупать, потрогать. Неужели правда нет её, кормилицы нашей, поилицы?

Семейство выдры, из поколения в поколение живущее в воде и другой какой-то жизни себе не представляющее, от горя в то утро едва не завыло, как воет семейство волков. Могучий лось, живущий около воды и питающийся всякими растительными блюдами на мелководье, а также спасающийся в реке, если вдруг объявится опасность – этот лось и десятки других растерянно топтались на берегу, всё глубже и глубже утопая копытами в жидкой грязи. Сказочная пташка зимородок или рыбалочка – пташка с удивительно ярким оперением – от горя потускнела в то утро и едва не облезла. Пригорюнилась и крылья опустила гордая скопа, которая день за днём кружила над рекой и всегда питалась только рыбой, которую добыла своим трудом; на дармовщинку никогда не зарилась. Водяные пауки, способные ходить по воде, в недоумении ползали по грязному днищу реки, прилипали к нему, присыхали. Речные раки, вечно прятавшиеся под камнями, чтобы их никто не скушал, да чтобы река не утащила их сильным течением – эти бедные раки десятками и сотнями вышли из своих укрытий и не могли уже попятиться назад, настолько они обалдели от происходящего. Камыши, кувшинка, ряска и многие другие растительные жители, всегда живущие по берегам Летунь-реки, сохли на корню и шелестели под ветром, который уже поднимал тучи пыли, гнал по широкому пустому руслу…

Плакучие ивы безутешно плакали в то утро – не остановишь. И водяные, и русалки безутешно плакали на разных берегах этой реки – хотели слезами наполнить разорённое, разграбленное русло.

Впрочем, были и такие, кто возрадовался. Взять хотя бы того же ворона. Жил триста лет, ума должен был бы набраться, а он – расхохотался как дурак, восторжествовал: мы, дескать, победили.

А впрочем – по порядку.

* * *

По утреннему небу чиркнул ворон, мягко падая на дно. Презрительно глядя на гусей-лебедей, пригорюнившихся возле коряги, чёрный ворон по-хозяйски прошёлся по бревну, давно уже затопленному. Раскинув крылья, приподнялся на когтистых лапах и восторженно воскликнул: