— Вы незаметно проникли в дом и в подвале сговорились с герром Фойерханом. Вам удалось добиться своего. Потом вы дали ему ключи от машины и, разумеется, ключи от нужных дверей в доме. Покидая виллу, вы едва не столкнулись со своим мужем…

«Господи, он что, ясновидящий? Нет, невозможно, чтобы он все знал. Все это только разговоры, он хочет меня уничтожить, унизить, раз не может мною овладеть. Словами совершает то, на что неспособен телом: насилует меня. Но для меня все это не будет иметь никаких последствий. Мне нужно выдержать, и только».

— Но вам в последнюю минуту удалось скрыться — вероятно, через спальню и террасу. Потом вы поехали на метро — скорее всего на метро, поскольку там поменьше народу, но это не имеет значения — и разыскали своего адвоката. Это старый поверенный вашей семьи, канцелярия у него дома и прийти к нему можно в любую минуту. Прекрасное алиби на момент убийства! Ну а потом явились ко мне.

— Оба последних пункта сходятся, но и только! — воскликнула она.

— Просто гениальная мысль,— кивнул Манхардт.— Изумительный план: в качестве убийцы использовать человека, о котором всем на свете известно, что он похищен и заперт!

— Вы сами не верите тому, что говорите! Спросите людей — моих знакомых,— какого они обо мне мнения. И вы услышите: безвредная, чувствительная, ранимая, артистическая натура…

Ее охватила жалость к самой себе. Как она все это могла затеять? Ее натуре это чуждо, это не по ней. Это должен был сделать кто-то другой, какая-то интриганка, просто чудовище, но не она, Сузанна Томашевская… А против нее устроен настоящий заговор. Ведь она ласковая, очаровательная, приветливая, нежная, добросердечная, готовая помочь. Как ее можно обвинять в убийстве? Она сразу почувствовала себя усталой, до смерти усталой. Ей захотелось спать, только спать, прислониться к чьему-нибудь теплому телу и погрузиться в сон…

— Если вы сознаетесь, всю процедуру можно сократить,— хрипло бросил Манхардт.

— Мне не в чем сознаваться! — закричала она.— Уйдите наконец и оставьте меня в покое!

Манхардт сейчас воплощал для нее все человеческое зло, насильника, про которых она читала, видела в кино и по телевидению. Прототип грубого унизителя женщин. Он был ей отвратителен, она его боялась, едва не кричала от страха. То, что он делал с ней словами, гораздо хуже, чем если бы он мучил и насиловал.

— Короче,— резко оборвал ее Манхардт.— Вскоре после смертельного падения вашего мужа весьма надежный свидетель видел Фойерхана неподалеку оттуда.

— Кто?

— Ну… Это мы можем вам сказать: герр Паннике.

— Этот? Да старик рехнулся! Хочет отомстить за то, что я его не сделала управляющим! И кроме того, он близорукий!

— Может быть.— Манхардт усмехнулся.— Но как я сказал, фрау Томашевская, мы лишь проверяем несколько гипотез. Должны их проверить. Но… Поймите… У вас пока еще есть шанс, речь не о том, что вы…

В ней вдруг проснулась надежда. Это только игра, личный поединок между ними, ничего официального!

— Ваш муж погиб около 19.30, это точно, а примерно в 20.15 ваш автомобиль, кроваво-красный «опель-кадет» с номером B-ZT 3467 на набережной Курта Шумахера угодил под радарный контроль и был сфотографирован. За рулем был мужчина; по фигуре, форме головы и одежде — герр Фойерхан, спешивший с места преступления, чтобы успеть вернуться под замок, прежде чем прибудем мы. Шел он под сотню…

«Идиот! — подумала она.— Вот мы и влипли. Вероятно, он потерял немало времени, пытаясь избавиться от пистолета, который так и не понадобился…»

«Мне нужно что-то сказать,— промелькнуло у нее в голове.— Мне нужно защищаться, ведь молчание означает конец».

— Я могу поклясться, что машину украли. И я в расстройстве чувств забыла сообщить об этом. Войдите в мое положение! Предположим, ваша жена ограбила бы банк и застрелила одного из сотрудников — хотела бы я видеть, как вы отреагируете! Я была в смятении, совершенно убита, просто растерялась. Ведь мне пришлось выдать Томашевского… Могла ли я еще думать про какую-то там машину? Каждый день можно купить несколько новых. И кроме того, утром она была на месте!

— Конечно, какой-нибудь подросток взял ее покататься с девушкой, а потом поставил на место,— насмешливо заметил Манхардт.

— Понимаю, звучит это глупо, но иначе объяснить я не могу.

— А как в вашей машине оказались отпечатки пальцев Фойерхана?

— В последнее время он ею не раз пользовался.

— Ну хорошо. Но как в нее попала грязь со стройки?

— Герр Фойерхан бывает на стройке ежедневно, ведь он сейчас руководит фирмой ГТ.

— Это уж точно!

— Разве это преступление? Он опытный коммерсант. И молод. И энергичен.

— Вот именно! Может быть, все и так. Но как грязь того же сорта попала в подвал Томашевского? Точнее, в камеру герра Фойерхана?

На этот раз она отреагировала моментально.

— Очень просто: ее нанес туда сам Томашевский. Ведь он несколько раз за день навещал Фойерхана.

— И забирался за решетку?

— Ну, туда грязь могли натащить ваши эксперты и все те же репортеры!

Сузанна заметила, что этот довод обоим полицейским не понравился. Наконец-то она набирает очки. Она подобралась: еще есть надежда, что партия закончится патом.

Манхардт стал ее поучать:

— Даже человеческий волос может сказать гораздо больше, чем вы думаете. Люди из наших лабораторий могут совершенно точно определить, с которой части тела этот волос, принадлежит он мужчине или женщине, вырван он или выпал сам… и так далее и тому подобное. В моем кабинете вы обронили несколько волос, случайно они упали на мою папку для бумаг. Несколько волосинок вы потеряли, убегая от мужа, когда вылезали через окно спальни. Мы их нашли в кустах…

— Вы забываете, что я когда-то каждый день работала в саду.

— А вы забыли, сколько времени прошло с тех пор… Кроме того, мы нашли и волокна вашего костюма. Полагаю, вы не работали в саду в выходном костюме?

— Но герр Манхардт, что за намеки?

— Намеки? Ну-ну… Во всяком случае, этого достаточно, чтобы мы вас арестовали и вы предстали перед судом.

Арестовали! Вот оно! Это ударило ее, не как разряд электротока, а как помалу нарастающая уверенность, что проглочен яд и через час наступит смерть. Она увидела вдруг серую степь, откуда на нее накинулась гадюка и укусила, и уже ясно, что для нее спасенья нет. Конец, конец, все кончено… Напрасно она жила, напрасно боролась… Конец, омут… Она погружалась все глубже и глубже, мир расплывался в размазанных красках, остались только тени вещей и слов. Пожизненное заключение. Тридцать лет. «И выйду я оттуда старухой, помилованной за хорошее поведение. О смерти я мечтаю, о Господь милосердный! Пью ее в воде и глотаю в хлебе. И тоска моя безмерна. Нет, это же было идеальное убийство! Никто мне ничего не может доказать — все это просто ошибка! Я еще просто маленькая девочка, которая ходит в школу; отец им все объяснит, я ни в чем не виновата, поверьте… Томашевский? Томашевский был убийцей. И вообще он не погиб. Это тоже ошибка — он просто спрятался, чтобы отправить меня на эшафот. Будьте внимательны! Он где-то прячется и посмеивается в кулак. Вместо него убили кого-то другого. А он себе живет. Должен жить! Вот в чем правда!»