Прошло, видимо, всего несколько секунд. Она услышала свой собственный голос:

— Могу я собрать вещи?

— Если хотите…

«Он не идет за мной,— мелькнуло у нее в голове.— Любит меня и дает мне еще один шанс…»

Действовала она как во сне: все происходило автоматически, словно она все это давно запрограммировала: вначале медленно вышла из комнаты, совсем нормально, потом стремительно кинулась в коридор, захлопнула за собой дверь и повернула ключ, оставив его в замке… Схватила красную сумочку. В той была тысяча марок. Накануне она ходила в банк и ничего потом не покупала. В ней же лежали удостоверение и права. В маленьком ящичке под зеркалом — перстень с брильянтом, она захватила и его.

Манхардт ломился в дверь.

— Не делайте глупостей, фрау Томашевская!

«Нет, быстро с дверью им не справиться. Прочное дерево, добротная немецкая работа».

Она выскочила из дому, сбежала по лестнице, метнулась через улицу, трясущимися руками открыла машину, рванула с места и помчалась по Куфштайнштрассе. «Баденштрассе, густое движение без светофоров,— черт, придется тормозить. Они уже дышат в затылок! Синяя мигалка и сирена. Это худо… Неужели выломали дверь? Просвет — теперь вперед! «Порше»… Господи, нет! Нет, ей повезло. Этот идиот… Водитель из меня никакой, но придется справиться. Нужно от них избавиться. Потом переведу дух.

Федеральная аллея. На светофоре зеленый… Ну вот: кому Господь, тому и все святые… На юг? А куда? Берлин — одна большая западня. Свинство! Будь это в Кёльне или Мюнхене! Так куда же? В аэропорт? Поздно. Кроме того, там проверяют документы. Драйлинден? Нет, не годится; они оповестят таможенников или даже пограничников. Станция «Зоо»? Черт его знает, когда будет следующий поезд. Господи, так куда же? Восемьдесят… девяносто… сто… За мной погонятся все патрульные машины, все будут гнать меня… Свернуть на Вексештрассе? Ладно. Кто может мне помочь? Никто… Фойерхан, Гюнтер. Он вне опасности. Понятия не имею, где живет Айлерс. Иностранный легион? Женщин в него не принимают. Податься в наложницы к нефтяному шейху или в бордель в Рио? Корова! Нет, впрочем, не корова. Все же лучше, чем тридцать лет заключения. Но где найти кого-нибудь, кто взял бы меня с собой? Быть может, в кабаке на Бюльринге? Если им пообещать себя, возьмут и спрячут. Ведь у меня хватает денег — за тысячу марок сделают все, что угодно. Или возле Зоо: иорданцы, турки, персы, итальянцы — любой меня спрячет, если я ему дам. Иначе не получится.

Только не попасть в руки Манхардта! Этого мне не вынести. Он гонится за мной, как дикий зверь за самкой, у которой течка. Да, я превратилась в самку с течкой, вот и все. Блиссенштрассе… Куда: налево, направо, прямо? Направо — к Фербеллину. Или лучше на восток? Но не знаю, что им там я могла бы предложить. Шпионаж? Агенты им нужны везде. Все лучше, чем в постели с турком… Все это мерзость! Золото дней наших тихо уплыло… Черт, тысяча чертей! Хочу назад, туда, где это началось! Ничего не случится, ведь ничего же еще не случилось… Но они все приближаются. Быстрее, нажми, еще быстрее! Там, впереди — стройка. Убавить газ. Не сходи с ума! Тогда он точно меня достанет! Манхардт… Ручаюсь, что…»

14. Комиссар Манхардт

Они спускались по мариендорфской набережной, бесконечной с виду улице, ровной, словно проложенной по линейке. Манхардт сжимал руль, как ребенок, ищущий опоры на страшных аттракционах. Он был устал и напряжен, и всякая мелочь раздражала его. Фары встречных машин вызывали в его распаленном мозгу взрывы красок. Надо бы заглушить мотор, послать все к черту и спать, спать, спать… Или читать «Любимые, суженые». С книгой у него дела не продвигались: именно любовь и судьба не давали покоя.

Миновали ипподром в Мариендорфе.

— Я был тут в воскресенье,— заметил Кох.— Проиграл двадцать марок; может, хоть в любви везет. Скачками не интересуешься?

— Нет.

— Жаль, что в Берлине только бега…

— Да уж…

Но Кох не отставал.

— Меня всегда ужасно забавляет чтение программок: у лошадей такие клички, я тебе скажу! Кокетка, Дочь Евы, Толстушка, Крошечка, Комар… А одной лошади дали имя Урна… Урна, представляешь? Здорово! — Он помолчал и начал снова: — Вот и Бирнхорнштрассе, нам нужен светлый дом напротив… Здесь, стой!

— Ну да! — Манхардт притормозил и подал машину к тротуару, зацепив его правым передним колесом.

Они вышли и побрели к трехэтажной новостройке.

— Прекрасный вечер,— не унимался Кох.— Брать по марке с каждой парочки, что сейчас ловит кайф, мог бы взять месяц отпуска за свой счет. На Таити.

Хотя время шло к одиннадцати, температура все еще не снизилась до приемлемых восемнадцати градусов и они нещадно потели. Манхардт подумал о Лили, которая ждет его дома на террасе. Да, ей не позавидуешь. Заметит ли она, что у него совесть нечиста?

В квартире слева были распахнуты двери на балкон, из них неслась музыка и громкие голоса. Они остановились, чтобы немного сориентироваться.

— У Айлерса неплохо разгулялись,— заметил Кох.— Ну, тридцать лет бывает только раз…

Взобравшись на несколько оставшихся бетонных блоков, они заглянули внутрь. Человек десять сидели пестрой кучкой у длинного стола. На нем стояли бокалы, бутылки с вином, блюда с соленым печеньем, арахисом и солеными орешками. У мужчин рукава были завернуты, воротники расстегнуты и галстуки распущены. Женщины, большей частью молодые и такие эффектные, что у Коха дыхание сперло, сражались за батарейный вентилятор. Шустрый молодой мужчина, вероятно сам Айлерс, непрерывно щелкал фотоаппаратом с электронной вспышкой. Потом встала пожилая дама, похоже, его мать, и начала что-то читать по листку бумаги, наверное, поздравление в стихах.

— Видите Фойерхана? — спросил Кох.— Я — нет.

Манхардт привстал на цыпочки.

— Я тоже.

— Но не мог же он что-то пронюхать…

— Нет, вряд ли. Теперь все выпили за здоровье Айлерса и хором запели:

«Будь здоров! Будь здоров! Будь здоров!» Тут сразу появился Фойерхан.

— Видно, отлучился отлить,— заметил Кох.

Все как по команде опорожнили бокалы с коньяком и настроение стало еще непринужденнее. Айлерс все пытался отодвинуть стол к стене и освободить место для танцев, но Фойерхан тем временем пустил на проигрывателе что-то народное. Все обхватили друг друга за плечи и принялись раскачиваться в такт.

Жил когда-то гусар смелый,

Любил девушку год целый,

Целый год ее любил

И совсем лишился сил.

Ясно слышался голос Фойерхана. Именно он выбрал столь скабрезную песенку. Смех, визг, писк…

Манхардт уставился на пеструю картину, словно взятую со сцены маленького театра. Веселые самоуверенные люди; умилительная сценка, вакханалия по-мещански. А он должен ворваться в эту квартиру, этот маленький мир и ни с того ни с сего вызвать у людей страх и разочарование. Если Фойерхана заберут с собой, остальные сразу станут чувствовать себя как на поминках. Ему показалось это столь жестоким, словно выстрел из картечницы по утке и ее пушистым малышам.