Вот и все. Почему это произошло именно с ней? Неужели она всех виновней?

Сколько смерти в мире, сколько смерти!

Не больше, чем жизни, Паша. Не больше, чем жизни…

Как это часто случается, когда все чувства и мысли сосредоточены на близком человеке, особенно если человек этот недавно умер — то и дело в ропоте и шуме окружающего мира вдруг явственно и внятно слышится слово, произнесенное милым грустным голосом, а в ровном и однообразном колыхании уличной толпы взгляд неожиданно выхватывает знакомую, ускользающую походку.

Она! — и Пашка бросался со всех ног следом, натыкаясь на встречных людей, обегал неторопливую, замешкавшуюся у витрины тележку, прорывался к заветному перекрестку и окликал уходящий белый плащ. На него оглядывалось чужое носатое лицо, равнодушная пародия…

Сердце его взволнованно и сильно стучало, он шел обратно, с трудом припоминая, зачем это он выходил сегодня из дома и куда хотел идти. И никак не мог вспомнить.

Он видел Ольгу несколько раз.

Особенно поразил его один случай, когда, пережидая красный свет светофора, он увидел в окне медленно проплывающего мимо троллейбуса — ее лицо. Правда, налет уличной сырой пыли на стекле, рябь отразившихся веток и суета теней помешали толком разглядеть ее лицо. К тому же девушка, мельком взглянув на него, отодвинулась в смутную глубину салона и отвернулась. Пашка пробежал несколько спотыкающихся шагов вслед за быстро ускользающим от него троллейбусом, ударился плечом о фонарный столб и не стал продолжать напрасной погони. Но долго еще стоял он, потирая ушибленное плечо, невидящими остановившимися глазами взирая на текущий по улице мир, на громадные непонятные дома, зачем-то поставленные на той стороне дороги. «Зачем, зачем? — мысленно повторял Пашка. — Зачем?» И тут же новый вопрос выплыл, такой же бессмысленный и непонятный: «А что зачем? Что? Что зачем?»

А потом жизнь полностью налаживалась, как будто в ней ничего и не ломалось. Пашка шел в булочную, твердо зная, за чем он туда идет. Купить половинку черного и батон, вот зачем. Все было уже совершенно нормально. Привычная и устойчивая реальность навсегда вернулась и прочно обосновалась вокруг. Пашка, возвращаясь с хлебом и думая о ней, услышал совсем близко, над ухом:

— Паша…

И конечно, никого не было ни рядом, ни за спиной. Ни единого прохожего, только в дальнем конце переулка кто-то ловил такси. И Родионов укоризненно и ласково сказал в эту живую пустоту:

— Ольга, перестань шутить со мной. Выходи давай… — и испугался своему спокойному безумию.

И все-таки теперь, когда она погибла так неожиданно, нелепо, дико, Пашке стало как будто даже легче дышать и жить. Это было непохоже на прежние, пережитые Родионовым кончины знакомых и близких ему людей, той же тети Марии, когда смерть уносила их куда-то в неприступные, страшно далекие места. Уносила в дальние небеса или опускала в бездонные мраки, пролагала непроходимые пространства между этой жизнью и той — таинственной, запредельной…

Теперь все было совершенно по-другому. Ольга как бы вышла в соседнюю комнату… Даже не так, она была тут, на расстоянии дыхания. Между ней и Пашкой пространства-то было в толщину бумажного листа, она просто на один миг опережала его во времени. Он шел за нею, отставая всего лишь на малую долю секунды. Еще не остыло пространство, где она только что дышала, еще шевелились облетевшие ветки сирени, случайно задетые ее движением, еще стоял в воздухе легкий скрип песка под ее стопой.

Это было мучительно и сладко, ощущать ее рядом, почти вплотную к себе. Все время чувствовать ее присутствие, ожидать нечаянного столкновения — стоит ей чуть замешкаться, заглядеться на что-нибудь, споткнуться — и тогда он точно натолкнется на нее. Он чувствовал иногда ее внимательный, ласковый и чуть насмешливый взгляд оттуда, из того чудесного мира, где она теперь. Она приготовит все к его приходу, потому что они как-никак обвенчаны у Иверской, где пылали три свечи…

Она подождет, ей ждать легко, не то, что ему в этой косной трудной жизни, где стоит гвалт, толкотня, чад, где люди бьют друг друга, отнимая, выхватывая из рук ближнего какую-нибудь приглянувшуюся дрянь, радуются тяжелой радостью над этой никчемной горстью праха, трясутся над ней, боясь, что теперь и у них ее отнимут…

Родионов шел, жалея глупых людей, жалея самодовольного бритого бизнесмена, выбиравшегося из красной машины и спешащего открыть дверцу, чтобы выпустить свою шикарную кралю. Что их ждет? Пошлый ресторан, рюмочки-вилочки, пустой разговор, затем ночное сопение, называемое отвратительным насекомым словом — секс…

Краля в белом платье протянула своему избраннику холеную руку и легко выскользнула из машины, оглянулась…

— Ольга! — дико закричал Родионов и кинулся к ней.

Они оба, и Ольга и эта бритая сволочь, вздрогнув, одновременно вскинули головы.

— Ольга, — протягивая руки молил Пашка, больше всего на свете боясь того, что волшебное видение исчезнет.

Наперерез Родионову, отделившись от стены, устремились темные верзилы.

— Ольга! — подбегая, еще раз выдохнул Родионов. — Зачем же так?..

Кто-то жестко схватил его сзади за руки, больно сжал локти. Родионов досадливо двинул плечами, пытаясь сбросить с себя оковы, но его держали крепко, тащили назад. Бритая сволочь повелительно кивнула кому-то головой, подцепила Ольгу за руку и она покорно пошла рядом, не оглядываясь.

— Стой! — крикнул Павел и рванулся вслед за ней. Но его оттаскивали, подсаживая железными кулаками под бока:

— Ступай, мужик! Да-вай, шваль…

— Ах ты, сволочь! — обратил наконец внимание Пашка на тащившего его здоровяка. — Получи, скотина!

Изо всей своей дилетантской природной силы, согнувшись в коленях и резко распрямившись, врезал он обидчику головой снизу вверх в сытое тупое рыло. По-видимому, удар случайно пришелся в нужную точку, потому что верзила охнул и ноги его подогнулись, он стал оседать на землю. Но этого, к сожалению, Пашка увидеть не успел.

Очнулся Родионов от сырости и холода. Пока он лежал на земле без сознания, какой-то безвестный злодей снял с него куртку и часы. Тою же проворной рукой были вывернуты карманы штанов. Все это Родионов отметил почти равнодушно, без всякого огорчения и рассуждения.

Ныла онемевшая челюсть. Вообще было больно двинуться, но Пашка, встав сперва на четвереньки, а потом поднявшись на корточки, огляделся вокруг. Место было укромное, отгороженное со всех сторон унылым кустарником. Где-то совсем неподалеку ревела автомобильная улица. В трех шагах от Родионова бездомная большая собака грызла кость, очень похожую на человечью. Несколько ворон расхаживали подле собаки и она время от времени отрывала голову от страшной своей добычи и недобро, молча скалилась.

Серые многоэтажные дома высились в отдалении. Вероятно, было около семи часов вечера, когда люди возвращаются с работы, поскольку освещены были по большей части только уютные желтые окна семейных кухонь. Легкие сумерки уже опускались на город, смягчая резкие линии углов зданий, искажая расстояния. Холодная пелена сырой мглы, висевшая в воздухе, заставила Пашку поежиться и подняться в полный рост. Он мелко дрожал, как будто из него выходил хмель. Душа сжалась под ложечкой, тоскуя в неуютном разбитом теле.