Когда он, стараясь не шуметь, вошел в полуосвещенный храм, там шла вечерняя служба. Несколько опрятных старушек стояли у стен, у ног их на деревянном полу постелены были круглые половички. В углу за кафельной печью кто-то стоял на коленях, склонившись до полу, уронив лоб в ладони. Еще несколько мужчин неподвижно застыли посреди храма. Никакого электрического освещения здесь не было, горели только редкие свечи и лампады.

Три чистых и высоких женских голоса пели в тишине.

Что-то шевельнулось в душе Родионова, нестерпимо потянуло немедленно выйти отсюда, тоска сжала сердце и сожаление о чем-то. Он уже почти раскаивался в том, что сюда приехал, в этот захолустный, забытый уголок, в эту сельскую полупустую церковь, к этим старушкам, к этим печальным голосам… Захотелось вдруг куда-нибудь в жизнь, в ресторан, к друзьям. Или просто хотя бы домой… Здесь было тоскливо, скучно, уныло…

Завтра же обратно, решил он, сейчас достою до конца, вечерком поговорю с отцом Серафимом, скажу, что дела, что срочно уезжать надо, и прямо утром…

Вышел из алтаря отец Серафим с зажженным кадилом, взглянул сквозь Родионова. Павлу показалось, что священник его не узнал, света мало…

Отец Серафим, проходя мимо, задержался чуть дольше, чем возле других, три раза осенил облаком ладана, поклонился…

Болели натруженные ноги, хотелось присесть на стул у стены, но Родионов решил отстоять честно, тем более, что совестно было сидеть при старушках, которые стояли смирно и терпеливо.

Служба все длилась и длилась, и никак не хотела кончаться. Мелькнуло даже подозрение у Павла, что отец Серафим нарочно затягивает ее, подчеркнуто неторопливо читая молитвы…

Потом она, все-таки закончилась, стали гасить свечи, и Родионов вздохнул облегченно. Но оказывается впереди было еще общее вечернее правило, затем покаянный канон, затем исповедь… Установлен был посреди храма небольшой столик с одинокой свечой, какой-то старичок в валенках, кряхтя опустился перед ним на колени, открыл книгу и стал читать покаянный канон монотонно и медленно. Старичок читал и читал, то и дело повторяя: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» — и тогда все крестились и кланялись.

«Пресвятая Богородица, спаси нас».

И снова цепенел Павел в ожидании.

Долго тянулась исповедь, но и после нее старушки все задерживали священника, подходя с вопросами житейскими и мелкими, он внимательно их выслушивал, склонив набок голову. Родионов присел на стул у печки, ждал. Теперь ему было почти покойно и хорошо. Дремно.

Он очнулся. Отец Серафим стоял перед ним. Павел вскочил, кивнул головой:

— Здравствуйте, батюшка… Вот приехал.

— Ну и добре, ну и славно, — ласково сказал отец Серафим. — Поживешь здесь сколько можешь… А теперь идем в трапезную. Устал, небось, проголодался. Идем.

У Родионова как-то не хватило духу предупредить о том, что может он здесь пожить всего только до утра.

Вошли в трапезную, устроенную тут же в храме, в притворе. Родионов был чертовски голоден, но и тут пришлось еще некоторое время помучиться, пока медленно пели молитву перед, пока священник крестил и благословлял скудную пищу, только потом уже разрешил всем сесть за стол. Какую-то несвободу и утеснение ощутил Павел во всем. За столом никто не говорил ни слова, только молча передавали друг другу солонку или хлеб, и все это время суровый чтец в сером подряснике, стоя в углу у аналоя, читал нараспев назидательную книгу.

После чая снова была молитва, благодарственная. И ни слова не спросил отец Серафим, не поинтересовался «как жизнь?», отправил спать.

— Ступай-ступай, отдохни…

Суровый чтец проводил Родионова по непроглядно темному переулку в холодный деревянный дом, указал место на широких нарах, которые тянулись вдоль всей стены.

— Дует у нас. Двумя одеялами накройся. Служба завтра в шесть.

С этими словами он поклонился Родионову и вышел.

Комната была просторной и пустой, царил здесь сиротский неуют. Душа Павла снова затосковала и запросилась прочь отсюда, в уютный, обжитой, привычный мир. Он присел на край полатей, пощупал рукой жесткое суконное одеяло. Эх, сейчас бы в горячую ванну, да с белой пеной, подумал Родионов и вздохнул. Скинул сырые ботинки, куртку, прихватил с соседней постели еще одно жесткое одеяло и, не выключив света, полез на нары. Уже во сне чувствовал он, что все никак не может согреться. Кто-то еще входил в комнату, бормотал, укладывался со вздохами, а Родионов лежал, свернувшись клубочком, спал и чувствовал как ему здесь и колко, и холодно, и тоскливо.

Тяжелы монастырские службы. Легче камни ворочать.

Родионов и заснуть толком не успел, а уже будил его кто-то, толкал легонько в плечо:

— Вставай, старец, вставай с Богом… Служба.

Павел открыл глаза, прищурился от света голой электрической лампочки, которую, казалось, и не выключали всю ночь. Он смежил веки, мгновенно заснул, но его опять потрясли за плечо…

По дому ходили тихие человеки, поскрипывали половицами, позевывали и переговаривались негромкими голосами. За фанерной перегородкой в углу комнаты позвякивала кружка о край ведра, слышался плеск воды и фырканье. По-видимому, там умывались, поливая друг другу. Маленькие окна без занавесок были темны, во дворе все еще стояла ночь. Больше всего на свете сейчас хотелось ему почувствовать себя простуженным, больным, чтобы можно было со спокойной совестью закрыть глаза, накрыться одеялом с головой и спать, спать, спать…

Родионов вытащил руку и потрогал ледяной кончик носа. Вздохнул и резко сбросил с себя одеяло, сел на краю нар и стал обуваться. И снова заворочалась в нем тяжкая и унылая мысль о том, что напрасно он сюда приехал, напрасно…

— Ты бы, брат Михаил, протопил, что ли, печку сегодня, — обращаясь к толстому невысокому бородачу, говорил худощавый малый лет тридцати, тоже с бородкой, но белокурой и реденькой, по-видимому недавно отпущенной. — А нет, так я днем протоплю…

— Толку ее топить, — зевая во весь рот и крестясь рукою, на которой Павел заметил синюю татуировку, отвечал баском Михаил. — Все равно к ночи выдует. Тут надо фундамент подсыпать, дыры кругом…

— Дыры дырами, а протопить надо, — сказал белокурый. — Ты вон проспал вчера днем, вместо того, чтобы протопить. И так тебя батюшка Серафим укорял, что ты во время службы храпишь. Слышь ли, брат Петр, — сказал он, обращаясь за перегородку, откуда доносилось стариковское покряхтывание, сухой кашель. — Уткнется лбом в пол, будто в земном поклоне, а через минуту и захрапит…

— Бес не храпит и хлеба не ест, а не свят! — заметил Михаил.

— Ты, брат Михаил, всегда на утреннем правиле дрыхнешь, — укоризненно повторил брат, названный Александром.

— А вот это грех осуждения, — подловил его брат Михаил и низко поклонился. — Прости меня, брат Александр.

— Бог простит, а я прощаю, — быстро произнес худощавый и тоже поклонился в ответ. — Прости…