Родионов был единственным человеком, покинувшим поезд, который даже и не остановился здесь, а просто замедлил движение до скорости пешехода и теперь снова постепенно разгонялся. Последний вагон уже резво прогрохотал мимо Павла. Хвостовые огни быстро удаляясь, сближались, как будто сходились к переносице красные глаза уползающего в сизую даль чудовища.

Через полчаса Родионов ехал на автобусе по проселочной дороге, направляясь в поселок, откуда по словам его знакомых священников до монастыря было уже рукой подать. Сквозь мутную пелену осенней мглы видел он за окном унылую равнину, поля с островками чахлого кустарника, телеграфные столбы с провисшими проводами, уходящие в безотрадную даль. Местность была низменная и скучная. Время от времени автобус останавливался посреди этого безжизненного пространства, в салон поднимались две бабы с большим молочным бидоном, поругивая какого-то Буздырина, который опять запил и опять не приехал за ними на ферму. Видна была и сама эта ферма, кирпичная, длинная, с фонарем над входом, с черным двором, кое-как огороженным редкими жердями… Посреди двора на спущенных колесах косо стоял брошенный прицеп.

Павел глядел на осевшие стены коровника, на его окна, забитые горбылем, и ему жалко было коров, которым предстояло здесь зимовать.

Потом, свернув в сторону и ударившись несколько раз днищем об землю на ухабах, автобус притормаживал посреди деревеньки в двадцать дворов, принимал в свои недра заспанного школьника в дождевике и резиновых сапогах, и медленно отваливал от остановки.

Молочницы громко переговаривались, от телогреек их шел парной телячий запах, и сквозь неровный, захлебывающийся вой мотора Родионов разобрал, что у одной из них свиноматка родила поросят странным числом: «Без двух — двенадцать!»

Кое-как добрались до поселка. Неширокая круглая площадь, гипсовый Ленин в скверике, фанерный почерневший щит с надписью «Шаги пятилетки».

Сутулая старушка в плюшевой поддевке и с палкой в руке стояла на другой стороне улицы, держала на поводке козу и намеревалась перейти на эту сторону.

Прошел мимо мужик с вилами, кивнул Павлу.

В огородах копались люди, стелились дымки от тлеющей ботвы.

Родионов вошел в помещение автостанции.

Отсюда, как Пашка выяснил из расписания, должен был отправляться другой автобус, местного значения, но уходил он только вечером.

В углу автостанции, закутавшись по уши в плащ-палатку сидел мужичок в зимней кроличьей шапке и настороженно с неодобрением разглядывал Павла. У ног его лежал завязанный серый мешок, и что-то в нем время от времени коротко и судорожно взбрыкивало.

Окошко кассы было закрыто.

Родионов постоял в нерешительности перед расписанием, поглядел на часы. И подумал вдруг, что никакие часы здесь, пожалуй, и не нужны, потому что время в таких местах не имеет никакого существенного значения. Что значит «без пяти, без четверти», какие-то секунды и минуты на этой эпической равнине, где застыли века, где время меряется зимами да летами. Глухая покорная обреченность в один миг овладела его душой. Он опустился на скамью, приготовившись к терпеливому и безропотному ожиданию.

Помещение автостанции было совершенно пусто. Жужжала и часто помаргивала под потолком лампа дневного света.

На стене, окрашенной казенной зеленой краской, висели какие-то древние «Правила».

Три больших окна напротив скамейки были забраны решеткой.

Но что-то едва ли не отрадное, усмиряющее душу, заключалось в самой этой безотрадности, настолько казалась она полной и совершенной, законченной в себе.

Бесчувственное оцепенение обездвижило Родионова, и так просидел он почти два часа. Кто-то пошевелился на другом конце скамейки.

— Зря сидишь! — донеслось оттуда.

Павел вздрогнул и повернул голову.

— Зря сидишь, — повторил мужичонко в плащ-палатке. — К отцу Серафиму, видать? А автобуса не будет, вот как.

— Не будет?

— Не будет автобуса. Иди пешком. Тут недалеко, километров пятнадцать. Как выйдешь за кладбище, так и ступай прямо. Может, сено будут везти наши шофера, подбросят. Хотя вряд ли… Если б ты сразу сказал, а то уехали уж все, наверно…

— Спасибо, — сказал Родионов, ничему не удивляясь и ничем не возмущаясь. — Где это кладбище?

— А прямо иди, увидишь.

Павел поднялся и вышел на улицу.

— Бабуля, где тут у вас кладбище? — обратился он к старушке в плюшевой поддевке и с козою на поводке, которая осматривалась по сторонам, намереваясь перейти улицу, на этот раз с этой стороны на ту.

— Иди направо, сынок, — махнула палкой старушка. — Там и увидишь.

Родионов двинулся вдоль улицы, то и дело хватаясь и придерживаясь за скользкие колья забора, чтобы не упасть в лужу. Ноги его скользили на глинистых откосах тропинки.

Скоро вышел он за околицу на асфальтовый шлях, запахнул поплотнее куртку и зашагал быстро и сосредоточенно. Он шагал по раскисшей от воды обочине, уступая дорогу редким грузовикам, не делая попытки остановить попутку. Ему теперь почему-то казалось, раз уж нет автобуса, то этот последний отрезок пути нужно пройти обязательно пешком и обязательно именно по этой трудной, вязкой земле.

На дальнем конце поля жалось к лесу большое стадо коров и стоял чуть особняком неподвижный пастух.

Надо привыкать, думал Павел, надо ко всему привыкать сразу и безропотно, не пытаясь бороться за облегчение своей доли, за лучшую жизнь. Какая разница, уж мне-то теперь какая разница? Привык же вон тот пастух…

Низкое серое небо стелилось над землей, моросил и моросил мелкий невидимый дождичек, от которого вся одежда Родионова скоро стала сырой и тяжелой. Трудная это была дорога. Налипшая на подошвы глина раздражала, он пробовал ее счищать, но бросил это занятие, убедившись в его бесполезности. Через несколько шагов она вновь налипала толстым слоем на ботинки, пачкала штанины, цеплялась, не давала идти. Задувал встречный ветер, от которого мерзли пальцы на руках. Он шел, уставя глаза в землю, не поднимая головы, потому что не на что было смотреть кругом. Одна и та же унылая картина расстилалась перед ним — чахлые перелески, темные сырые поля, лес у горизонта. Когда он уже почти отчаялся добраться до цели и поднял голову — сердце его дрогнуло. Как будто сдвинулась свинцовая плита, открылся внезапно лазоревый край неба и тихий розовый закат нежно горел в этой лазоревой глубине.

За лесом он увидел далекую белую колокольню.

Однако, как оказалось, это был еще не самый конец пути. Родионов шел и шел, а колокольня стояла на месте и никак не хотела приближаться. Уже остыл закат, и небо стало фиолетовым, а потом и совсем потемнело, утратило цвета, когда вступил он на окраину поселка. Не таким рисовал он в своем воображении монастырь. Оказывается, это была всего-навсего обычная сельская церковь, окруженная невысокой белой стеной. Кованые ворота были заперты. Павел приоткрыл кованую же калитку и тихо вступил в ограду. Слабо светились в почти полной темноте высокие окна храма.