Элеонора рассмеялась, очень мило приподняв голову.

— И все же, — преодолев мгновенное смущение, — за ваше здоровье! — закончил Сергей.

Они сдвинули бокалы, немного отпили из них.

— Как вам вино, нравится? — спросил Энгельс.

— Чудесное!

— Рейнское, старое рейнское вино, — с едва уловимой грустью сказал Энгельс. — Вино рейнских долин... Я там родился, в рейнской провинции... А вы, — обратился он к гостю, — где вы родились? Кто ваши родные?

То ли от близости огня, то ли от вина Сергею стало душновато, и он расстегнул пиджак.

— Вы можете снять пиджак, — заметил Энгельс. — Чувствуйте себя проще. Люди столько навыдумывали разных условностей, что иногда стонут от них.

— Спасибо, все хорошо, — поспешил заверить Сергей. — Это я для большего удобства.

— Господа, — возвращала их к предыдущему разговору Элеонора, — мы прервали мистера Степняка, попросим его продолжать свой рассказ.

— Отец мой был военным врачом, — задумчиво глядя на пламя в камине, говорил Сергей. — Умер...

— Вы, кажется, тоже военный... по образованию? — спросил Энгельс.

— Да, родители отдали меня сначала в Московское пехотное, затем в Петербургское артиллерийское училище. В армии был мало, в чине подпоручика вышел в отставку.

— А где вы родились, мистер Степняк? — отозвалась Элеонора.

— Есть на юге Малороссии Таврия. Степной край. Там, в Херсонской губернии, я и родился.

— Как далеко это от Запорожской Сечи? — спросил Энгельс.

— Таврические степи были колыбелью казацкой вольницы.

— Интереснейшее явление Запорожская Сечь! — восхищенно, слегка заикаясь, что случалось с ним в минуты взволнованности, сказал Энгельс. — Читая Боплана, француза, который несколько лет провел в казацкой республике, я многому удивлялся.

В коридоре послышался звонок, Элеонора оживилась:

— Это Эвелинг.

— Что ж, встречай, — по-отцовски ласково сказал Энгельс. И добавил с улыбкой, когда Элеонора вышла: — Ее жених. Социалист. Скоро мы с вами погуляем на свадьбе.

Вошли Элеонора и Эвелинг. Эвелинг высокий, слегка сутуловатый, как большинство людей такого роста. Видимо, Элеонора уже успела сказать ему о госте издалека, потому что Эвелинг сразу же поспешил к Степняку с распростертыми объятиями, словно встречались они не в первый раз, а как давние друзья после долгой разлуки.

— Рад вас видеть, мистер Степняк. Ваши товарищи рассказывали о вас много интересного.

— Считайте, что все это преувеличено, — возразил Сергей. — Друзьям свойственно иногда гиперболизировать наши поступки.

— Я плохо слышу, о чем вы говорите, — отозвался Энгельс. — Садитесь.

Они сели.

— Наш Генерал глуховат на левое ухо, — пояснила Сергею Элеонора.

— Эдуард, — обратился к Эвелингу Энгельс, — налейте всем. И давайте поднимем бокалы за здоровье наших общих друзей. За здоровье Лопатина и Морозова. Маркс любил их. Мы тоже любим этих людей за их бесстрашие. Кстати, — наклонился к Сергею, — где теперь мистер Морозов? Арестован?

— Да, — сказал Сергей. — Его взяли при переходе границы. Жену тоже схватили. В Петербурге. Она поехала туда с намерением освободить Морозова.

— Вы заметили, господа? — спросила Элеонора. — Среди революционеров России много женщин. Перовская, Засулич, Фигнер... А Томановская? Я влюблена в эту женщину, преклоняюсь перед ее мужеством.

— Неудивительно, — сказал Энгельс. — Женщины существа нежные, они острее и глубже чувствуют несправедливость. Как вы думаете, Сергей?

— Пожалуй, так, — согласился Степняк. — К тому же в России несправедливость обрела характер дикости. Вы назвали нескольких, мисс Элеонора, самых выдающихся, а таких у нас десятки. Не жалея себя, они сознательно идут на верную смерть. И не стонут, не жалуются. Вы читали предсмертное письмо Софьи Перовской к матери?

— Это потрясающе! Я долго была под впечатлением ее послания. Поверьте, я плакала над ним. И над вашей «Подпольной Россией» плакала.

Сергей смотрел на Элеонору, видел, как зарумянилось ее лицо, заблестели глаза.

— В «Подпольной России» даны профили только отдельных представителей революционного племени, — сказал Сергей. — Самых известных. А сколько их еще не известных!

— Ваша страна, мистер Степняк, — заметил Энгельс, — как никакая иная подает пример массовой борьбе против монархии.

— Это прекрасные слова, — с жаром проговорил Степняк. — Я запомню их. Но учтите, нашему движению страшно мешает отсталость, вековая темнота. Россия — мужичья империя, много в ней стихийного. Мы, народники, ошибались, когда делали ставку на крестьянство. Точнее, только на крестьянство.

Энгельс поставил фужер на стол.

— Это вопрос времени, дорогой Степняк. Шестерня капитализма все глубже врезается в русскую экономику. Вскоре у вас вырастет рабочий класс, пролетариат. И кто знает, возможно, ваша ныне отсталая империя в будущем поведет за собою другие народы, другие нации. Вы имеете возможность воспользоваться опытом революционной борьбы других стран. Это немаловажно.

— Меня восхищает революционный энтузиазм ваших людей, мистер Сергей, — добавил Эвелинг. — Я знаю не очень многих из них, но и это дает основание говорить о великом будущем вашей революции. Один лишь Лопатин...

— Герман Лопатин! — восторгалась Элеонора. — Титан! Гигант!

— Тусси свойственно преувеличивать, — заметил Эвелинг. — Хотя Лопатин действительно героическая личность!

— Все же в нем еще где-то сидит анархист... — добавил Энгельс. — Не терпит никакой власти. Нам с Карлом не раз приходилось говорить с ним об ошибочности его взглядов. Он во многом согласился. Отъезд Лопатина в Петербург должен кое-что изменить в революционной ситуации, сложившейся в России после убийства Александра Второго. Такая сильная натура не может не проявить себя. Я верю в Лопатина. Его роль в политическом и социальном преобразовании России может быть значительной.

— Это верно, он сейчас единственный, кто смог бы возглавить наше движение, — согласился Степняк.

— За здоровье Лопатина! — предложила Элеонора. — Господа, что же вы не пьете? Разлитое вино не должно долго стоять.

Однако пить никто не торопился. Подсвеченное огнем, вино играло, искрилось, и Сергею почему-то припомнилась вот такая же, с вином, немноголюдная встреча у Бакунина, когда они с Россом возвращались из Италии.

— О чем вы задумались? — вдруг спросила Элеонора. — Или