Но в самый тот момент, когда монах покидал остров, к берегу подошла лодка, на которой флибустьерам привезли двадцать тысяч пиастров золотом и двадцать мешков муки. Чиновник, привезший эти богатства, попросил трехдневной отсрочки для полной выплаты выкупа.

Флибустьеры на это не согласились, объявив, что раз испанцы не выполняют своих обещаний, они снова навестят Гуаякиль и сожгут его дотла.

Ответ на такое заявление не мог не быть куда более решительным.

Новый посланец по делу Гуаякиля прибыл несколько дней спустя. Он объявил, что по всем платежам испанцы согласны отдать только двадцать две тысячи пиастров, а если флибустьеры захотят снова атаковать город, то найдут в нем пять тысяч человек, готовых принять их.

Никто не мог даже усомниться, что в ответ на такое заявление среди корсаров Равено найдутся такие, кто захочет мгновенно перерезать глотки всем пленникам, включая женщин. Но нашлось много других, которые говорили, что подобная жестокость не принесет никакой пользы, поэтому лучше принять двадцать две тысячи пиастров и отпустить на свободу пленников, а потом уйти в море, на новые, еще более удивительные, дела.

Через два дня после падения Гуаякиля граф ди Вентимилья, его сестра и трое забияк покинули город в сопровождении тридцати корсаров и десятка флибустьеров, решивших вернуться в Европу, поскольку они уже накопили достаточно богатств, чтобы спокойно жить в своих странах.

Маркиз де Монтелимар выехал за день до них, пригрозив при этом местью молодой метиске и графу.

Переход через Панамский перешеек совершался короткими этапами, чтобы не слишком утомлять сестру графа; двенадцать дней спустя маленький караван удачно прибыл в небольшой порт Рива, где уже три месяца стоял на якоре фрегат, поднявший испанский флаг, чтобы немногочисленные жители побережья видели в нем сторожевое судно, препятствующее высадке флибустьеров с Тортуги.

Шлюпка уже подошла к берегу, уже надо было садиться в нее, когда гасконец, который во все время перехода, казалось, потерял весь свой юмор, отвел в сторону графа и Мендосу и сказал им:

— Сеньоры, должен сказать вам, что у меня нет никакого желания возвращаться в Европу. Для меня прощание с вами — большой удар, но со временем, надеюсь, я утешусь. Не забывайте только, сеньор граф, что моя шпага всегда к вашим услугам, если вам это когда-нибудь понадобится.

— Что вы говорите, сеньор де Люсак! — воскликнул сын Красного корсара, пораженный столь неожиданным решением. — Сегодня вы достаточно богаты, чтобы подлатать ваш гасконский замок и мирно возделывать там виноград и яблоки.

— О чем вы, сеньор граф? Мне сорок лет, и я испытываю непреодолимое желание завести семью.

— Ах, ты, плут! — крикнул Мендоса, тогда как дон Эрколе, приблизившийся к этой группке, разразился смехом. — Он влюбился в прекрасную севильянку!

— Вы догадались, приятель, — ответил дон Баррехо. — Эту грациозную вдовушку я сделаю сеньорой де Люсак, и мы будем продавать испанские и французские вина в трактире под вывеской «Гасконская драгинасса»!

На следующий день, когда дон Баррехо, или правильнее сказать сеньор де Люсак, после трогательного прощания удалялся по дороге на Панаму, на свидание со своей красоткой, фрегат поднял паруса и взял курс на мыс Тибурон.

Сын Красного корсара, подобно гасконцу, также оставил большую часть своего сердца в Америке, но он намеревался перевезти его в Европу, вместе с другим сердцем, уже долгое время бившимся в такт с его: с сердцем маркизы де Монтелимар.

Так и произошло.

Двадцать дней спустя великолепный графский фрегат темной ночью, чтобы уйти от испанских сторожевиков, покинул остров Сан-Доминго; на его борту стало одной сеньорой больше и тремя мужчинами меньше.

Очаровательная маркиза без горечи распростилась с островом, доверив свои огромные плантации Буттафуоко, Мендосе и фламандцу, трем друзьям, которые — подобно гасконцу — никогда бы не устроились удачно в условиях европейской цивилизации.

Увидимся ли мы когда-нибудь с этими храбрецами? Вполне возможно, потому что история флибустьеров еще не окончилась.