Такое вот деловое письмо с полным отчетом по всем вопросам: тут и балы, и стихи, и любовь, и сало, и пшеница, и деготь… Евгения Золотарёва проходит всего лишь как «предмет» — предмет увлечения, предмет поэтической страсти, несколько искусственной: «подобно тебе, веду ее к бессмертию». Можно сказать, еще один «вариант Бурцова»! И значит, поначалу голову девушке пытался кружить князь Петр Андреевич Вяземский, о чем, кстати, Давыдов в том же письме говорит вновь: «По стихам этим ты подумаешь, что я смертельно влюблен, и хорошо сделаешь. Кстати о вдохновительнице оных, она помнит тебя, хотя я употребляю все мои старания, чтобы она тебя совсем забыла»[554].

Впрочем, и про «кратер наслаждения» — тоже из того же послания. В общем, жизнь бьет ключом, по-гусарски…

Хотя в письмах к Eugenie — насколько помним, их сохранилось 57, в свое время они перешли к наследникам давыдовского «предмета» — все звучит и выглядит совершенно по-иному: «„У вас хватает смелости предлагать мне дружбу, жестокий друг! Любовь подобна жизни, которая раз утраченная, не возвращается более. Будьте откровенны хоть раз в жизни, — вы хотите отделаться от меня, который, я это чувствую, гнёт и беспокоит вас. Убейте меня, вонзите, не поморщась, мне нож в сердце, говоря: я вас не люблю, я никогда вас не любила, все с моей стороны было обман, я забавлялась!“

Вся переписка ведена в тоне вышеприведенного отрывка. Письма Давыдова полны вздохов, слез, стонов и, вспомнив года влюбленного, нельзя иногда не улыбнуться его сентиментальности. Страдая от молчания и не получая долго писем от Золотарёвой, он сознаётся, что плачет целые дни как ребенок»[555].

То ли сознаётся, то ли поэтически играет в любовь — «была бы юбка»… Хотя такая игра очень увлекательна, она и помимо желания затягивает, но есть понятие чести, есть разум, который должен своевременно остановить, а потому вскоре уже Денис пишет своему другу: «Что я за Мазепа другой, чтобы соблазнять другую Марию? Шутки в сторону, а я под старость чуть было не вспомнил молодые лета мои; этому причина бродящий еще хмель юности и поэзии внутри головы и черная краска на ней снаружи; я вообразил, что мне еще по крайней мере 30 лет от роду»[556].

Мазепа, конечно, вспомнился под влиянием пушкинской «Полтавы», поэмы, написанной в 1828 году, но не забытой за другими произведениями поэта. И Давыдов, и Пушкин не только были хорошо знакомы с творчеством друг друга, но и постоянно в чем-то пересекались, перекликались.

Как раз в том же 1828-м Денис писал Пушкину:

«Помилуй, что у тебя за дьявольская память; я когда-то на лету рассказывал тебе разговор мой с М. А. Нарышкиной: „vous préférez les suivantes“, сказала она мне; „parce qu’elles sont plus fraiches“{177} был ответ мой; ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений Пиковой Дамы. Вообрази мое удивление и еще более восхищение жить так долго в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда единственного родного моей душе поэта. У меня сердце облилось радостью, как при получении записки от любимой женщины»[557].

Вот, к слову, и «любовная философия» нашего героя… Однако вернемся к платоническому роману с Золотарёвой и скажем, что наличие жены и шестерых детей несомненно оказывало на отставного гусара отрезвляющее действие. Вот и корил он своего старого друга Вяземского: «Злодей! что ты со мной делаешь? Зачем же выставлять Пенза под моим Вальсом? Это уже не в бровь, а в глаз; ты забыл, что я женат, и стихи мои писаны не жене… Если бы, подобно тебе, я сначала приучил жену читать стихи мои ко всем красавицам без разбору, то и дело было бы в шляпе — а внезапность опасна. Правда, жена моя не верит моим восторгам к другим, ну, а как неравно поверит? Ведь такую гонку задаст, что своих не узнаешь, и поделом»[558].

Как видно, ее превосходительство Софья Николаевна Давыдова была женщиной строгих правил, и ее лихому супругу действительно могло не поздоровиться. А было за что, ибо о посторонних женщинах так не пишут:

Ну а потом Eugenie Золотарёва вышла замуж, уехала — и весь роман на том завершился… Зато остались прекрасные стихи и, как и обещал Денис Васильевич, имя этой прекрасной девушки не забылось и через два столетия.

Ко всему рассказанному о жизни Давыдова в деревне можно добавить, что на исходе 1833 года он был весьма серьезно болен, так что потом объяснял одному из своих корреспондентов — писателю и историку М. А. Максимовичу: «Причина, почему я так долго не отвечал вам, была болезнь моя, болезнь жестокая, которая едва не утащила меня на свидание с предками…»[560]

На том закроем тему «сельской идиллии» и обратимся к делам чисто литературным.

* * *

Не так чтобы лета окончательно склонили Давыдова «к суровой прозе», но после стихов, обращенных к Золотарёвой, Денис в основном был занят своими военно-историческими трудами.

«…Не извиняйся мною, что я иногда пишу военные статьи, а не стихи — война та же поэзия…»[561] — писал он Вяземскому.

Вообще, война и поэзия, проза и «партизанщина» в жизни Давыдова сплелись в некую неразделимую ткань, чему еще во многом способствовали и труды последующих литературоведов и исследователей. (А мы, занимаясь биографией одного из наиболее известных литераторов своего времени, не можем к ним не обращаться.) Борис Эйхенбаум, к примеру, сформулировал так: «Давыдов продолжает линию малых жанров эпохи — альбомных, эпистолярных, застольных, но так, что они собираются в один биографический цикл, составляют своего рода военно-бытовую поэму, в центре которой — портрет самого автора: гусара-партизана, лихого рубаки, любителя войны. Этот образ развернут вширь: сюда замешаны и любовь, и кутежи, и приятели, и литература, и подвиги, и неудача, и трубка, и даже „чернобурый ус“. В целом получается яркий, действующий на воображение портрет „воина-поэта“»[562].