информирования, а для заполнения эфирного времени, продажи рекламы и создания у зрителей Squawk Box ощущения, что они настоящие инсайдеры, а не одни из "проигравших". Кто, в конце концов, воспримет всерьез такой половинчатый популизм? Сколько американцев считают трейдеров на Chicago Merc представителями всей страны — трейдеров, которые все еще имеют работу именно потому, что правительство вмешалось, чтобы удержать финансовую систему на плаву?

Другими словами, это была чушь. Сантелли знал это. Это знали и ведущие CNBC, которые с ним переругивались. И все же было очевидно, что трейдеры, по крайней мере, полностью приняли то, что пропагандировал Сантелли. Их не смущал тот факт, что игра, в которую они играли, была подстроена сверху донизу, если не ими, то их работодателями, настоящими воротилами в отделанных деревянными панелями залах заседаний. Их не беспокоил тот факт, что на каждого "неудачника", купившего дом больше, чем он мог себе позволить, приходилось двадцать человек, которые жили по средствам, но теперь страдали от последствий неудачных ставок Уолл-стрит.

Нет, эти торговцы были искренне огорчены, убеждены, что их вот-вот погубит правительство. Они считали себя жертвами. Один даже наклонился к микрофону Сантелли и объявил нашу жилищную программу "моральным ущербом" — использовав экономический термин, который вошел в популярный лексикон, чтобы объяснить, как политика, защищающая банки от растущих убытков, может в конечном итоге поощрить еще большее финансовое безрассудство в будущем. Только теперь этот же термин использовался для аргументации против помощи семьям, которые, не по своей вине, собирались потерять свои дома.

Я выключил видео, чувствуя раздражение. Это был знакомый трюк, подумал я про себя, тот вид риторической ловкости рук, который стал основным приемом консервативных пандитов повсюду, независимо от вопроса: взять язык, который когда-то использовали обездоленные, чтобы подчеркнуть общественную болезнь, и перевернуть его на свой лад. Проблема больше не в дискриминации цветного населения, говорится в аргументе; это "обратный расизм", когда меньшинства "разыгрывают расовую карту", чтобы получить несправедливое преимущество. Проблема не в сексуальных домогательствах на рабочем месте, а в бесчувственных "феминази", бьющих мужчин по голове своей политкорректностью. Проблема не в банкирах, использующих рынок как свое личное казино, и не в корпорациях, подавляющих заработную плату путем уничтожения профсоюзов и перевода рабочих мест в другие страны. Это ленивые и неуклюжие люди вместе со своими либеральными союзниками в Вашингтоне, которые хотят поживиться за счет настоящих "создателей и исполнителей" экономики.

Такие аргументы не имеют ничего общего с фактами. Они были невосприимчивы к анализу. Они уходили глубже, в область мифов, переопределяя справедливость, присваивая себе статус жертвы, наделяя людей, подобных тем торговцам в Чикаго, самым ценным из даров: убежденностью в невиновности, а также праведным негодованием, которое приходит вместе с ней.

Я часто вспоминаю этот ролик Сантелли, который предвещал многие политические битвы, с которыми я столкнусь во время моего президентства. Ведь в его словах была, по крайней мере, одна побочная правда: Наши требования к правительству изменились за последние два столетия, с тех пор, как основатели создали его. Помимо основных задач по отражению врагов и завоеванию территорий, обеспечению соблюдения прав собственности и охране порядка, которые белые мужчины, владеющие собственностью, считали необходимыми для поддержания порядка, наша ранняя демократия в основном предоставила каждого из нас самим себе. Затем началась кровопролитная война, в ходе которой решалось, распространяются ли права собственности на обращение с чернокожими как со скотом. Начались движения рабочих, фермеров и женщин, которые на собственном опыте убедились в том, что свобода одного человека слишком часто приводит к его собственному порабощению. Наступила депрессия, и люди узнали, что быть предоставленным самому себе может означать нищету и позор.

Именно так Соединенные Штаты и другие развитые демократические страны пришли к созданию современного общественного договора. По мере того, как наше общество становилось все более сложным, все больше и больше функций правительства принимали форму социального страхования, когда каждый из нас вносил свои налоги, чтобы защитить себя коллективно: помощь при стихийных бедствиях, если наш дом был разрушен ураганом; страхование по безработице, если мы потеряли работу; Social Security и Medicare, чтобы уменьшить трудности старости; надежное электро- и телефонное обслуживание для тех, кто живет в сельской местности, где коммунальные компании иначе не смогли бы получить прибыль; государственные школы и университеты, чтобы сделать образование более эгалитарным.

Это сработало, более или менее. В течение жизни одного поколения и для большинства американцев жизнь стала лучше, безопаснее, благополучнее и справедливее. Широкий средний класс процветал. Богатые остались богатыми, хотя, может быть, и не так богато, как им хотелось бы, а бедных стало меньше, и они не были такими бедными, какими могли бы быть. И если мы иногда спорили о том, что налоги слишком высоки или что определенные правила препятствуют инновациям, что "государство-нянька" подавляет индивидуальную инициативу или что та или иная программа расточительна, то в целом мы понимали преимущества общества, которое, по крайней мере, пыталось предложить справедливую долю каждому и построило дно, под которым никто не мог утонуть.

Однако поддержание этого общественного договора требовало доверия. Оно требовало, чтобы мы считали себя связанными вместе, если не семьей, то, по крайней мере, сообществом, каждый член которого достоин заботы и может предъявлять требования к целому. Это требовало от нас веры в то, что любые действия правительства, направленные на помощь нуждающимся, доступны вам и таким же людям, как вы; что никто не обманывает систему, и что несчастья, спотыкания или обстоятельства, из-за которых страдают другие, могут стать жертвой и для вас в какой-то момент вашей жизни.

С годами это доверие оказалось трудно поддерживать. В частности, расовая линия разлома сильно его усугубила. Принятие того, что афроамериканцы и другие меньшинства могут нуждаться в дополнительной помощи со стороны правительства — что их конкретные трудности могут быть связаны с жестокой историей дискриминации, а не с неизменными характеристиками или индивидуальным выбором — требовало такого уровня сочувствия, сопереживания, который многим белым избирателям было трудно выразить. Исторически сложилось так, что программы, направленные на помощь расовым меньшинствам, от "сорока акров и мула" до позитивных действий, были встречены с открытой враждебностью. Даже универсальные программы, которые пользовались широкой поддержкой, такие как государственное образование или занятость в государственном секторе, имели забавный способ становиться спорными, как только черные и коричневые люди включались в число бенефициаров.

А тяжелые экономические времена подрывали гражданское доверие. Когда темпы роста экономики США начали замедляться в 1970-х годах, когда доходы стали стагнировать, а количество хороших рабочих мест для тех, кто не имеет высшего образования, когда