Есенин в описываемом году был запрещен, лагерно популярен. Лишь в шестидесятые годы популярность Сергея Есенина официально и окончательно возродилась и достигла популярности Хемингуэя. Это первые два писателя, чьи портреты стали продаваться в киосках Союзпечати. Хемингуэй улыбается глазами, загримированный под популярного артиста Ефима Копеляна, Есенин же — в шляпе, с трубкой и тростью (Америка!..), с ангельским выражением глаз и губ.

Поколение писателей, к которому принадлежит и автор, очень уж эксплуатировало свое так называемое «военное детство». Объясняется это не только тем, что первыми воспоминаниями человека стали ужасные события, но и тем, что это последнее поколение, которому удалось вскочить на подножку великого исторического события, закрыть ряд. Революция, гражданская, военный коммунизм, нэп, коллективизация, индустриализация, Отечественная… — к этому прибавляется разве что «восстановление», но и оно закрывается смертью Вождя; мир, труд, будни последующих лет уже лишены окраски героической принадлежности; жила военного времени истощена непосредственными участниками, но продолжает эксплуатироваться ввиду развития самой отрасли. Все труднее становится найти узнаваемые ростки прошлого в настоящем: стареющие героини романов и пьес вызывают недоверие тем, насколько хорошо сохранились и молодо выглядят; все труднее встретить девушку, с которой развела война, и полюбить ее вновь; адюльтеры свеженьких бабушек пользуются успехом лишь У самих исполнительниц, продляющих амплуа юности вплоть до Дома ветеранов, потому что и артисты эти — того же поколения. Агония темы затянулась, отодвигая надежду, что кто-нибудь наконец-то возьмется за настоящее время жизни.

«Москвошвей» и «Ленодежда» — крупнейшие предприятия готовой одежды (теперь переименованы в «фирмы»). У Мандельштама:

Я человек эпохи Москвошвея —

Смотрите, как на мне топорщится пиджак!

Как я ступать и говорить умею…

С финнами у нас открытая граница. В одну сторону. Они едут к нам без визы, предъявляя свой паспорт. Мы же «оформляем» заграничный паспорт в капстрану. В субботу и воскресенье Ленинград наводняется пьяными финнами, приехавшими на автобусах и собственных автомобилях. То ли пейзаж близок глазу как родной, то ли хочется после этого еще больше напиться, то ли Ленинград и впрямь очень красивый город, какого у них нет. Существуют три версии, почему они пьют именно у нас: одна, что у них вообще сухой закон, другая, что водка у них по карточкам и мало, третья, что просто у нас дешевле. Ленинград, соответственно, не то, чтобы наводнен, но все-таки финский ширпотреб встречается в нем чаще, чем в других городах. Еще лет пятнадцать назад нейлон, орлон, терилен казались нам верхом роскоши и изящества. За гнусную нейлоновую кофточку финн мог не просыхать с утра до вечера. Автор лично не может с тех пор сносить один костюм и один плащ финского производства: они — вечные. Свобода их к нам приезда куплена одним, четко ими выполняемым условием: они не принимают наших беженцев. Существуют две-три ходячих ленинградских легенды о трагических дураках, которые каким- то образом умудрились этого не знать. Одна из них почти гуманна: финский полицейский сопровождает попросившего политического убежища в наше родное посольство для сдачи, почему-то пешком; так патриархально доходят они до парома на шведский берег, и здесь полицейский просит беглеца подождать его, пока он купит сигарет; полицейский заходит за угол и там ждет и десять, и пятнадцать минут — выглядывает: а тот стоит, смотрит тоскливо в сторону Швеции и ждет полицейского: «Ну, пошли…» — со вздохом говорит полицейский через полчаса.

Из сленга пятидесятых годов. «Прошвырнуться по Невскому, по Броду». Прошвырнуться — пройтись, прогуляться; по Броду — по Бродвею. Брод был во всех, более или менее, городах. Русское значение слова «брод» подкрепляло жизненность идиомы: прошвыривались медленно, не отрывая толстенных подошв от асфальта, и впрямь будто что-то преодолевая более вязкое, чем воздух, будто вброд. Естественно, в Ленинграде Бродом был Невский, но не весь, а определенный его отрезок по левой стороне, от Садовой до Литейного. И назад. Насыщенное было время!

Борис Вяткин (р. 1913) — знаменитый ленинградский коверный клоун конца 40 —начала 50-х годов. Нашел свою маску, пародируя сначала шпану, а затем стиляг (номера «Мама вундеркинда», «Тарзан»). Выходил почти без грима в щегольском костюме в сопровождении партнерши Манюни — дрессированной собачки.

Магазин «Советское шампанское» — на Невском проспекте, между Садовой и Малой Садовой. Знаменитая «культурная» забегаловка, где можно было выпить «бурого медведя» (коньяк с шампанским 100x100). К сожалению, закрыта в 1970 году в очередную антиалкогольную кампанию.

«Юность» — литературный журнал, созданный в 1954 году (первый редактор В. Катаев), дитя «оттепели», так до конца и не отогревшееся. В журнале зародилась так называемая «молодежная» и «исповедальная» проза, подкупавшая искренней несложностью и пользовавшаяся необыкновенной популярностью.

Сталин, как и Гитлер, имел свою космогонию, не столь научную, сколько тоталитарную (академики Шмидт и Фесенков). В теннис, однако, играл академик Опарин, основоположник другой тотальной теории — происхождения жизни.

Популярная песенка из к/ф «Моя любовь» или «Сердца четырех» в исполнении Целиковской или Серовой (перед войной). Фильмы любопытны теперь разительным сходством с трофейными немецкими фильмами.

Автор выслушал упрек одного советского писателя, достаточно известного, совмещавшего в своем творческом лице линии «Нового мира» и «Октября», в том, что подобный переход неизбежно свидетельствует о шкурности и продажности моего героя; автор выслушал и позволил себе не согласиться. Во-первых, царский — это еще не белый, а во-вторых, в ту пору люди еще не были вооружены современными оценками, что небесполезно знать всем, вершащим суд (мог — не мог, понимал — не понимал, раскололся — не раскололся…) над людьми, безответно затерянными в Истории, из исторически более выигрышного и безопасного положения.

Нехорошо, конечно, но три «мебели» — не так уж и много по сравнению с тем, что вывозилось чинами повыше.

Этот станок для безопасной бритвы был в моем детстве своеобразным памятником исчезнувшей цивилизации. Отец им бреется до сих пор. При этом он показывает, какую именно часть своей конструкции запатентовал г-н Жиллетт так, что уже полвека, если не больше, никто не может ее усовершенствовать, а он гребет миллионы. Действительно, мое детство характеризовалось отсутствием импорта. Все, что когда-то было, куда-то еще до меня делось. Оставалась вот эта бритва, хранимая отцом, как хранят разве боевое оружие. И впервые побрился я именно его бритвой. Когда я узнал, что мой будущий тесть тоже всю жизнь бреется «Жиллеттом», невеста стала мне как бы еще роднее. Этот ритуал развинчивания, установки лезвия («визитная карточка марсианина», по определению Мандельштама), затем протирания и продувания трубочек — делал меня мужчиной. А теперь… И качество щеки не сравнить, и обрядности никакой.