Получается, что графин принадлежал Николаю I (1825–1855), но автор в этом не совсем уверен. Слишком часто он встречал в разных домах такой графин. И хотя после революции производился агитационный аукцион дворцовой утвари, так что многие вещи могли попасть к самым неожиданным владельцам, все-таки их не могло быть столько, чтобы в каждом доме оказалась вилка, или чашка, или стул (чаще скатерть…). Автор не знаток, и проконсультироваться в данный момент ему не с кем, но он бы не удивился, если бы такие графины водились до революции в каждом трактире, а вензель бы символизировал государственную монополию, или правление императора, или 300-летие дома Романовых, или принадлежность поставщику двора… Во всяком случае, трудно поверить, что у царя было столько одинаковых вещей, чтобы каждому хватило. Просто, не только царской утвари, но и дореволюционного ширпотреба осталось так мало, что вещицы эти обрели индивидуальность, превратились из старых в старинные, в антиквариат.

У Л.Толстого в «Казаках» чихирь — казацкая самогонка. В наше время чифирь — это чай чрезвычайной концентрации, популярнейший лагерный напиток. Существует бездна секретов приготовления, по вкусу каждого изготовителя. Чай не за-варивается, а вы-варивается, пачка на кружку. Получается густо-коричневый непрозрачный настой, сверху плавает радужно-ржавая пленка. Чтобы кайф не пропадал, чай вываривается и второй, и третий раз; конечно, их не сравнить с первачком. Пьют мелкими глоточками, передавая по кругу (компания три-четыре человека) и старательно куря после каждого глоточка. Учащается пульс, расширяются зрачки, поднимается давление, проходит сонливость и усталость — чифирист начинает «торчать». Торчат до утра, сначала за разговором, а потом уже — отрешенно и тупо. Чифирят обычно ночью в компании с дневальным или в сушилке (у кого печка). Прекрасна эта тишина и темнота с красноватыми отблесками на лицах… Есть рецепты усиленного, смертельного чифиря — на махорке, на спирту, водке, одеколоне, но на практике они употребляются редко, потому что курево и спиртное достать бывает труднее чая и их предпочитают потреблять в чистом виде.

Маленькая кустарная печка, которую можно быстро истопить всяким мусором и дрянью — согреться и вскипятить чайник. Бывают круглые, бывают квадратненькие, из железа, чугуна, из листов для пирогов — формы разнообразны, зависят от навыков кустаря и доступного ему материала. Труба выводится прямо в форточку. И печка, и слово возникли во время топливного (и прочего) голода в 1918 году. Топили мебелью и книгами — отсюда и деклассированность нового слова. Уцелевшими «буржуйками» спасались и во время второй мировой войны, так продлилась жизнь этого лихого слова.

По латыни fringilla. Это самая дальняя граница эрудиции автора.

Наряду с «Асторией» — самая фешенебельная из старых гостиниц (1874) в Ленинграде. Расположена на б. Михайловской улице, в 1940 году переименованной в ул. И. Бродского, не иначе как в честь рождения поэта. После закрытия ресторана «Восточный», обжитого ленинградской фарцой и богемой, многие осиротевшие завсегдатаи перебрались по соседству на «крышу» — ресторан на верхнем этаже гостиницы, примечательный тем, что расположен под фонарем (стеклянной крышей), а обычных окон в этом заведении нет. «Крыша» тоже уже портится, но туда все еще можно сходить пообедать, если, конечно, все столы не зарезервированы для иностранцев. Но если вы финн или имеете подход, к метрессе, то пообедаете.

«Афродита», «Атлантида», «Зеленая шляпа». Это только мне, на фоне бритвы «Жиллетт», эти романы могли казаться «модернизмом». Как современник Лоти и Бенуа, их читала еще моя бабушка, молоденькая и хорошенькая, не дожидаясь перевода. Майкл Арлен же — посовременнее, родился и умер год в год с дядей Диккенсом (1895–1956). Любопытно, что он — армянин (Тигран Куюмджян).

Грибоедов Александр Сергеевич (1796–1829) — окончил Университет шестнадцати лет, знал дюжину языков, профессионально увлекался дипломатией и поэзией, женился на грузинской княжне Нине Чавчавадзе, был зарезан в Туреччине, гроб с его телом встретил, путешествуя в Арзрум, Пушкин, о нем написан один из лучших романов «Смерть Вазир-Мухтара»… — к тому же прекрасно музицировал, автор нескольких вальсов, исполнявшихся профессионалами (автор их не слышал, но расспрашивал музыковедов, которые отзывались благосклонно). Такое многообразие интересов и короткая жизнь не позволили ему посвятить себя как следует литературе. Он автор всего лишь одного гениального произведения.

Здесь и далее автор недоговаривает о разоблачении сексотов, доносчиков, анонимщиков, о пафосе выведения на чистую воду, особенно сильном после 1956 года, когда Хрущева поняли так, что теперь можно. Эти тенденции не особенно развились и мало к чему привели. Впрочем, немало и то, что про многих непокаранных стало известно, в чем они замешаны. Автор судит лишь о том, что знает. Вот две судьбы, сложившихся противоположным образом, несмотря на общий характер заслуг… М. М., полковник, если не генерал государственной безопасности, замешанный во все, в чем можно быть замешанным, служивший, по легенде, в охране Вождя (пробовавший, не отравлен ли суп); кинодраматург, соавтор множества сценариев (по одному был снят лучший детектив послевоенных лет); сел в 1952 году по доносу своего соавтора (бывшего в 1937 году следователем по особо важным делам), вышел досрочно в 1954-м, но уже как жертва; первое, что он сделал — пошел к своему соавтору, но не бить морду, а предложить работать вместе над новым сценарием. Был директором Высших кинокурсов (замечательных!), я у него учился смотреть кино и многим ему обязан. Я. Э., литературовед, человек богатой и темной биографии; сидел сразу после революции, написал там книгу, похваленную нашим выдающимся наркомом просвещения, с начала нэпа забросил литературу и подался в предприниматели, разбогател, возил любовницам тюльпаны из Голландии самолетом (легенда); после его смерти мой знакомый У. нашел у него в архиве (необычайно бедном, много раз разобранном и сокращенном самим Э.) фотографию 30-х годов: Э. с какими-то типичными лицами в США (сам Э. никогда не поминал об этом); в 1949 году оказался советником по вопросам культуры чуть ли не у самого Берии, получил соответственно за какую-то книжечку Сталинскую премию — всем известно, что это за советы, которые дает такой советник; в 1957 году его исключили из Союза писателей за доносы; в 49-м (единственный случай!..) на показательном собрании его защитная речь оказалась кратка: «А сколько писателей сотрудничало с вами в эти годы?» — спросил он сидевших в президиуме, сел и больше ничего не добавил. Всеобщее молчание оправдало его — вскоре его восстановили в Союзе, и он доживает свой век старшим научным сотрудником, не теряя интереса к литературе и жизни. Я ему обязан критической поддержкой. В именах, которые он хвалит, виден не утраченный в доносах литературный вкус. Хвалит он с тем же деловым цинизмом, с каким, по-видимому, когда-то ругал.