Я ждал тишины, но на большой круглой площади перед Софией шумела толпа. Высокий помост, вокруг него —зрители…

Не может быть!

Здесь, сейчас, в полусожженном, разоренном войной городе!

Они играли. На миг вновь почудилось, что время остановилось и сейчас на дощатый помост гордо выступит Кардинал, чтобы получить пинка от неунывающей Коломбины. Затем настанет черед Испанца в черном камзоле со шпагой при пупе…

Я протолкался ближе, к самому помосту. Чуда не случилось и здесь. Актеры были другие, и роли иные, и все шло совсем не так…

Хотя почему не так?

Испанца не было, зато на помосте подкручивал огромные рыжие усищи Поляк в желтом жупане до пят и шапочке с красным пером. На лице — презрительная гримаса, сапог с огромной шпорой топает о помост.

А цо тут за галаце?

Hex дзембло везме пшеклентых козаце! Идзьите, хлопи, несить вудки свому пану, а я тут краковьяку вытанцовывать стану!

Дружный рев был ответом, и я вновь вспомнил площадь Цветов. Ох, не досталось бы актеру! А поляк хмурит брови, высокомерно поглядывает на возмущенных зрителей.

А цо, Панове?

Быдло вы естем загонове!

Же бы вы знали, цо я естем з дзяда,

Из прадзяда шляхтич уродзеный!

Над вами всеми Богом поставленный!

Ну, это уже стерпеть никак невозможно! Сейчас его будут бить! Интересно, кто? Ага! Вот и он. Тоже усы, но черные. Шаровары, красный кушак, черкеска…

То что за собачее я чую слово?

Погляньте на того ляха, панове!

Те ляхи над казаком ждут смерти,

Щоб в домовину скорийше заперты!

Так это же Запорожец!

Быв татар я без устану,

А теперь и ляха быты стану.

А може, его вовсе и не быты,

Краще живцем кожу злупыты?

От тепер я дождався,

Що пан зацный мени достався!

Ну, кажется, все в порядке! Уже лупит. Все, можно уходить! Зрители кричали, били в ладоши, радостно ухмылялись даже литовские ландскнехты, заглянувшие на шум. Им тоже не за что любить панов зацных.

Я оглянулся. Вот сейчас в толпе мелькнет знакомая черная накидка…

— Если ты поп — сотвори чудо. Сделай так, чтобы мы встретились! Мы… Ты и я… Это неправильно, чтобы так — навсегда! Неправильно!..

— Киев. Август и сентябрь. Я буду там…

Сегодня — пятое августа. Но чудес не бывает. Особняк Дзаконне, мертвое тело на окровавленном покрывале. Лица не узнать, но я хорошо запомнил ее руки. Очень хорошо…

…И до конца дней мне не понять, КТО заглянул ко мне в гости тем вечером, чтобы подарить проклятую гитару. Тогда я почти поверил ее голосу.

Почти…

А может, Обществу служат не только живые? Может, братья уже побывали в Промежуточном Мире, в обители ангелов, где нет ни прошлого, ни будущего, ни жизни, ни смерти?

А все-таки жаль, что мне не увидеть Коломбину! Я бы даже не стал расспрашивать о подарке, о том, знала ли она…

Я — не судья.

Я — подсудимый.

— Пану немцу не понравилось? Пан немец совсем не смеялся!

Я очнулся. Худая девчушка в ярком платье держала передо мной большую шляпу, полную медяков.

— Понравилось…

Тяжелая монета глухо ударилась о медь.

— Пан немец! Пан немец! — донеслось сзади. — Пан немец ошибся, пан немец кинул дукат!.. Я улыбнулся.

* * *

Софийские врата были открыты. Двое литовцев, сняв шлемы, крестились на сияющую золотом икону. В самом же храме оказалось неожиданно пусто и темно. Лики святых смотрели хмуро, погас блеск алтаря.

Служба еще не начиналась, но возле бокового входа я заметил невысокого старика в темной ризе.

— Простите… Вы… Вы священник? Внимательный взгляд из-под седых бровей.

— Что вы хотите, сын мой?

— Отче, — заспешил я, — мне надо заказать панихиду. Если можно, вечное поминание. За упокой души иерея Азиния, воина Августина и раба Божьего Гарсиласио.

Он вновь кивнул, подумал.

— Они католики?

— Католики, отче.

В Лавре мне отказали. Суровые старцы не желали молиться за души нечестивцев-латинов. Но в Киеве не осталось ни одного костела, ни одного ксендза.

Кроме меня, конечно…

— Вам ведомо, сын мой, что молитва за инославных… Наши глаза встретились, и он замолчал.

— Хорошо. Напишите их имена… Перо цеплялось за шершавую бумагу, буквы никак не желали становиться в ряд.

— Я тоже католик, отче. Я… Я могу тут помолиться? Здесь молились мои предки.

— Можете, сын мой.

Я прошел ближе к алтарю, поднял голову — и вздрогнул. Огромные черные глаза заглянули прямо в душу.

Оранта — Божья Матерь Киевская.

Нерушимая Стена.

Древняя мозаика на сером камне. Рука, благословляющая землю. И пока стоит Нерушимая Стена, быть Руси.

Быть…

Я опустился на колени, я посмотрел Ей прямо в глаза…

…И Milagrossa Virgen Avil протянула мне руку.

Под ногами — пропасть, тонкая гитарная струна дрожит, вот-вот порвется. Но мне не страшно. С Нею — не страшно.

Даже Господь не в силах все простить. Даже ему положен предел милости.

Ему — не Ей.

Ее рука тверда, она в силах вырвать подписанный кровью договор с Врагом, снять с плеч грехи, вырвать заблудшую душу из Джудекки…

Ave, Milagrossa!

Если Ты велишь, я пойду вперед — даже по гитарной струне. Пойду туда, где мне нет места, где меня не ждут.

Пойду!

Оглядываюсь. Черный Херувим исчез, не в силах перенести Ее сияния. Прячься, свиная морда, vade retro, кем бы ты ни был — дьяволом или самим Святым Игнатием. Он святой, я — тоже. Сочтемся!

Слева — гитара, справа — Черная Книга. Струна тонка, ей не выдержать лишнего груза. Херувим велел взять гитару, и он прав. Наверно, я таким и буду на иконе — в голландском плаще и с гитарой вместо нимба. Верный признак святости, верная примета для убийц…