Ее рука протянута. Milagrossa ждет.

Я беру Черную Книгу и делаю шаг.

Струна дрожит, отзывается тихим звоном, дальним эхом асунсьонского карнавала, звоном кастаньет и хриплым голосом пейдаро.

Дрожит, выгибается.

Иду.

Ее рука тверда, и я не гляжу в бездонный провал, жадно дышащий под моими ногами. Но я уже не боюсь. Я видел Джудекку, кожа еще помнит холод вечного льда, прибежища грешных душ. Если Она велит, я готов вернуться туда, ибо с Нею исчезает страх.

Иду.

Черная Книга наливается свинцом, тянет вниз, и даже Ее рука начинает дрожать. Страшная книга, где каждая буква от элифа до йа налилась кровью. Кровью тех, кто уже погиб, и тех, кому еще предстоит умереть. Закон Алессо Порчелли, Аль-Барзах — Промежуточный Мир…

Что я могу сделать? Зачем мне этот груз? Его не вознести на вершину Кургана Грехов в Каакупе, не перенести через черную пропасть.

Они решили стать Богоборцами. А кем хочу стать я? Разве мне одному остановить Общество? Сдержать новых конкистадоров, мечтающих овладеть Грядущим, подчинить, надеть колодку на шею? Лучше все бросить, кинуть Черную Книгу в пропасть…

Я смотрю в Ее глаза. Бирюзовая Дева исчезла, передо мною снова Оранта — Нерушимая Стена. Эта земля еще жива, Джеронимо Сфорца и его присные смогли залить ее кровью, но Стена стоит, и коронное войско тоже стоит у Белой Церкви, и дерется под Киевом истекающее кровью ополчение.

А если она рухнет? Черная Книга и тараканы брата Паоло — только начало. Десятки тысяч иудеев уже бредут в Палестину навстречу призраку, жадные глаза Конгрегации вот-вот заглянут в обитель ангелов…

Странно, я даже не заметил, что пропасть уже позади. Где я?

В Раю?

На Ее лице нет улыбки. На Ее лице — приговор.

Под ногами — знакомая лесная дорога. Узкая, неровная, точно такая, как в Гуаире или Полесье.

Ее рука указывает вперед.

Я ни о чем не прошу. Да и о чем просить изгнанному из стаи Илочечонку, последнему кнежу Горностаю, вернувшемуся на незнакомую родину? Об искуплении того страшного, что лежит на душе? О том, чтобы дело Гуаиры, дело Мора, Кампанеллы и отца Мигеля Пинто победило в этом страшном, залитом кровью мире?

Она и так это знает. Знает — и указывает мне путь, долгую дорогу на Курган Грехов. И может, с его вершины, скинув неподъемный груз вины, я увижу Новый Мир, мир счастья и свободы, ради которого я жил?

* * *

— Сын мой! Сейчас начнется служба. Вы — католик, извините.

— Да, конечно, отче…

Выходя из храма, я оглянулся. Темные глаза Оранты были суровы. Но в них была Надежда.

Ко мне подошли прямо за софийскими воротами. Так и знал! Все-таки не отпустили одного!

— То кнежна ждет, пан Адам! Волнуется кнежна! Сами же видите, что в городе деется!

В голосе Черной Бороды — упрек. Во взгляде — тоже. Его спутник — старый знакомый с длинными усами — держит в поводу лошадей.

Я поглядел вперед, на опустевшую площадь. Внезапно показалось, что возле дощатого помоста мелькнуло знакомое платье. Девушка в маске оглянулась…

Нет, чудится!

— Ехать надо, пан Адам! Ждет кнежна!

На этот раз карету не подают, но на конских чепраках — все тот же герб, когда-то остановивший меня на шумной римской улице. Грозный Гиппоцентаврус, в давние годы пожалованный моему веселому предку, Остафию Романовичу, его дружком, крулем Жигимонтом-Августом.

— То едем, пане Адам? Площадь пуста. Comedia finita. Едем!

* * *

— Ты, дядя, совсем как ребенок! Ну кто сейчас по городу ходит, скажи, пожалуйста? Да еще без гайдуков, без понту!

Востроносая девчонка, кнежна Анна-Станислава, дочь кнежа Михаилы, была явно недовольна своим непослушным родичем. Я невольно залюбовался ею. Без меховой шапки, в которой моя племянница впервые предстала передо мной, она казалась совсем маленькой. А ведь дочери моего покойного брата уже восемнадцать, скоро замуж отдавать!

— Все! Пошли в дом! Сначала обедать, а потом… Ну, дядя, почему ты такой непослушный?

Я становлюсь послушным и покорно позволяю делать со мною, что ее душе угодно. Отправить переодеваться («ну хоть бы кунтуш надел, дядя!»), затем — вести меня в обеденную залу («знаю, что неудобно, но это княжье кресло, тебе в нем сидеть»!).

Я не обижаюсь. Мой брат Михайло умер шесть лет назад, и девочке самой пришлось взять в свои маленькие руки огромные владения Горностаев. Руки оказались крепкими.

Шесть лет назад Конгрегация попросила меня составить доверенность на управление всем моим имуществом. Тогда я удивился — все, что мне полагалось после смерти отца, я отдал Обществу еще в коллегиуме. Я не знал, что теперь речь шла о майорате: о Горностайополе, необозримых землях в Литве и Польше, дворцах — в Вильне, Кракове, Ейшишках (так и не удосужился узнать, где эти Шишки!).

Анна-Станислава не отдала отцово наследство Обществу. Бумаги ничего не значили. По Литовскому Статуту, все оставшееся после брата Михайлы принадлежало мне — кнежу Адаму.

Мне — живому. А Общество, как известно, наследует своим сыновьям.

О смерти брата мне так и не сообщили. А потом Илочечонка вызвали из Прохладного Леса.

А я еще удивлялся!

* * *

— Извини, дядя, из-за этой проклятой войны приходится обедать словно последним мугырям!

Я содрогнулся. И не только из-за того, что было на столе. Не от золота блюд и чаш, не от молчаливого усача за моим креслом («ты же кнеж, дядя!»). Поражал дом. В Риме приходилось бывать в гостях у кардиналов, даже к двум герцогам довелось заглянуть. Но такое!.. А киевский дом Горностаев, как мне объяснили, вовсе и не «княжий» дом, а тем более не дворец. Вот в Ейшишках!..

Свят-свят!

— Дядя! Я же тебе говорила, не наливай себе вина! Тебе нальют, понимаешь? У нас даже шляхтичам загоновым на обедах вино хлопы наливают!

Я отдернул руку от серебряного кувшина и с тоской поглядел наверх. Под самым потолком удобно расположилась семейка пузатых и щекастых Амуров — необыкновенно уродливых, зато с ног до головы покрытых золотом. Тот, что с краю, показывал мне язык.

Я не удержался — ответил.

— Дядя!!!

Да, не повезло кнежне Анне с родственником. Виданное ли дело — потомок Гедемина с Ольгердом Амура передразнивает!

— И вообще, я просила тебя прочитать бумаги, те, что на секретере. Я специально велела их привезти сюда из Вильно.