Еще до того, как я попал в Копенгаген, мне уже были свойственны всевозможные перекосы сознания, характерные для человека моего времени. Я согласен, что об этом говорится слишком много, но людям надо выговориться, хотя легче им от этого не становится. Я ведь вижу, как редко на улицах попадаются открытые и светлые лица. Почему взрослые мужчины не верят в себя и живут в постоянном страхе, что в один прекрасный день кто-то разоблачит их и выставит на посмешище? Со временем они совсем тупеют от возраста, навешивают на себя всевозможные знаки отличия и хоронят собственную человечность, демонстрируя доказательства своих мужских достоинств, в которые сами не верят.

У супругов Педерсенов не было детей, что, безусловно, было совсем не плохо, ибо это потомство было бы обречено прозябать в темной шахте двора, где под углом друг к другу стояли двенадцать уборных. На каждую уборную приходилось по несколько семей. В кухонное окно я по вечерам наблюдал за жизнью крыс, сновавших между помойными бачками и уборными. Этот дом, самый большой из всех, какие я до того видел, заслуживал названия тюрьмы или казармы. Он был квадратный, и на каждом этаже был свой квадратный коридор, куда выходили двери квартир. Квартир было так много, что я не мог их сосчитать, в них жили странные существа, мелькавшие под газовыми лампами, тусклый, призрачный свет которых заливал темные коридоры. Каждая квартира состояла из комнаты и кухни. Дверь из коридора вела в кухню, и когда весь этот большой дом готовил обед, в коридорах стоял такой чад, что вы не осмелились бы пройти по ним без противогаза. Керосиновые лампы в комнатах горели целый день. Водопроводный кран находился над раковиной, служившей одновременно и писсуаром. Каменщику Педерсену и его жене повезло — они жили на последнем, четвертом этаже, поэтому в их кухню попадал дневной свет, а чужая моча в их раковину из верхней квартиры не попадала. Они этим очень гордились. Сливы раковин не соединялись с главной канализационной трубой, а были проведены непосредственно в раковину нижнего этажа. Слава Богу, над нами никто не живет, говорил каменщик Педерсен. Он был неравнодушен к некоторым радостям жизни, пил много пива и любил жирную пищу. У него были маленькие добрые поросячьи глазки и топорщившиеся усы, рыжеватые сверху и с боков, но желтые снизу.

Часто говорят и пишут о том, что люди и крысы обладают редкой способностью приспосабливаться к любым условиям. Они живут в тропиках, в арктических широтах и в клоаках под Ш анхаем. Я бы не стал этого утверждать, мне эти способности кажутся несколько преувеличенными. Не принимается во внимание, откуда люди и крысы попали в эти клоаки. Тонкие натуры не выдерживали условий концлагерей, и хотел бы я посмотреть, как вы сами выдержали бы жизнь в доме, где жил каменщик. А можно сказать и иначе: я не сразу оттуда попал в вашу виллу в Сместаде, чтобы пить вместе с вами коньяк и пиво. Конечно, мы приспосабливаемся, но приспосабливается в основном не отдельный индивид, он-то, напротив, цепляется за привычное, каким бы оно ни было. Право жить в стабильных условиях и есть то, что мы называем быть свободным человеком в свободной стране. Что такое мое описание дома, где жил каменщик? Я ничего не исказил, но вместе с тем оно совершенно неверно. Это тот дом, но увиденный мною сорок лет спустя. А в то время я рассказал бы вам об уютной кухне, добром каменщике Педерсене и о его жене, которая уже через несколько дней начала ставить утром рядом с моим тюфяком чашку горячего кофе. Я бы рассказал о непрерывных шагах по коридору, о смачных и добродушных шутках, которыми женщины приветствовали меня, стоя в открытых дверях, когда я проходил мимо. Если бы я не боялся выдать себя, я бы, конечно, описал свои вечера, когда все затихало, а я лежал и читал при свете стеариновой свечи или мечтал в темноте о женщинах, о будущем. Одно время мне очень хотелось вернуться в дом каменщика, и я считал, что после того мне жилось значительно хуже. Тот, кто с детства жил в таком доме, а потом свыкся с другими, более удобными условиями, легко может увидеть все в неправильном свете. Да, он был многого лишен в детстве. Да, он слишком долго задержался в таком доме, потерял там слишком много лет, и он забудет, что ему было там хорошо и что расставание с этим домом было для него болезненным. Ему было там хорошо, потому что он не знал лучшего. Выгребные уборные, помойные бачки, крысы — это был мир, где все время что-то происходило, менялось и где он не чувствовал себя одиноким. Для меня дом каменщика был шагом к свободе и многому другому хорошему. Я приехал в этот дом оттуда, где было еще хуже. И я всегда буду смотреть на дом каменщика с этой точки зрения. Там не было плохого запаха, и только теперь я понимаю, что, должно быть, он там все-таки был.

Если хочешь, можешь сидеть днем дома, здесь все-таки тепло, сказала мне однажды Камма Педерсен. Меня бросило в жар, и я залился краской. Она догадалась, что у меня нет постоянной работы. В тот вечер я поздно вернулся домой и на цыпочках проскользнул на кухню. Утром, после ухода каменщика, она поставила рядом с моим тюфяком чашку кофе, подбоченилась, высясь надо мной, и сказала: Глупый мальчишка! После этого я пришел домой в полдень и осторожно устроился в уголке дивана с взятой в библиотеке книгой. Она угостила меня кофе с печеньем.

Робкие люди могут вспомнить историю об Иосифе и жене Потифара. Хитрец Иосиф знал, что непорочность не всегда бывает в цене, он предпочел отправиться в тюрьму, нежели потерпеть фиаско. В тот день, когда жена каменщика без обиняков выложила мне свое предложение, я соображал не так быстро, как Иосиф, но не потерпел фиаско как мужчина. А может, как мужчина я его все-таки потерпел? Во всяком случае, я сделал попытку спастись от фиаско, сказавшись больным. Ты совершенно здоров, заявила мне Камма Педерсен, просто ты слишком застенчив. Тогда я оскорбился и попытался напустить на себя еще более больной вид, но я был… да, я был как воск в ее руках. Через полчаса она шлепнула меня и сказала: Ну, кто был прав? Ты просто смущался.

Я никому не посмел рассказать о моих отношениях с фру Педерсен по многим причинам. Во-первых, я не мог бы изобразить себя ловким соблазнителем, хотя к тому времени способность ко лжи была у меня уже сильно развита. А во-вторых, кто же станет хвастаться победой над такой старой женщиной?

— Старой? — удивилась Вера. — Она была всего на три года старше, чем я сейчас.

— Тсс! — шикнул на нее Яспер.

— Иметь связь со старой женщиной считалось у нас некрасивым, — повторил Эрлинг. — Мне пришлось бы убавить ее возраст, но все равно я не мог бы сказать, что ей меньше двадцати одного года. Может, и каменщик Педерсен попал бы в этот рассказ. Если бы до него что-нибудь дошло, он убил бы меня, что явствует из художественной литературы. Я был не против того, чтобы газеты напечатали мой портрет, но только не в связи с моей смертью. Мне хотелось дожить до глубокой старости и обзавестись виллой в Уллерне. Не знаю, почему именно в Уллерне, но именно там. Наверное, я слышал про какого-нибудь благородного господина, жившего в Уллерне. Словом, мне многое не позволяло хвастаться этими отношениями. Я не мог, например, принести Камме букет цветов. Мне даже стало ужасно стыдно, когда я понял, что влюбился в нее. В вызове, брошенном мной шестой заповеди, было что-то дикое и сатанинское. Истина не должна попадать в историю литературы. О Господи, какой же я был идиот! Камма очистила меня от всякой накипи! А я, такой недотепа, мысленно осмеливался ставить себя выше порядочного каменщика Педерсена. Я не могу сказать, что смотрел на него сверху вниз из-за своей связи с Каммой, вовсе нет, этого никогда не было. Но ведь мне хотелось обманывать герцогов и великих писателей, стреляться с ними на дуэли, чтобы герцогини, обливаясь слезами, падали на мой труп или на труп своего мужа, мне было трудно решить, кто из нас должен погибнуть.