— Я знаю, почему они это сделали, — обратился к нему Талиессин. — Их раздражают сплетни, которые обо мне ходят. Они дразнят меня за то, что я играю с куклами. По их мнению, было бы лучше, если бы я играл с живыми женщинами.

Он склонил голову набок — точь-в-точь, как это делала его царственная мать.

— А как вас зовут? — спросил принц у спасителя куклы.

— Эмери. Мой дядя — королевский конюший.

— Забудьте дядю, — оборвал Талиессин. — Я спрашиваю о вас.

— Ну, — растерялся Ренье, — я — Эмери, собственно, это и все.

— Вы плохо деретесь, — сказал принц. — Вам нужно брать уроки. Если вы захотите остаться при моем дворе, я распоряжусь о том, чтобы вам нашли приличного учителя.

Эмери и Адобекк видели, как Ренье и Талиессин разговаривают, как Талиессин чуть касается его руки, а затем уходит. Ренье поднял голову и улыбнулся брату и дяде, которых не видел.

— Быстро, — сказал Эмери и вздохнул.

— Искренность и юность, — сказал Адобекк. Как будто это что-то объясняло.

— Мне лень даже заниматься любовью, — сказала Аббана и, протянув руку, погладила Гальена по бедру.

Он не ответил, а море шумно куснуло берег и отступило, утаскивая изрядную взвесь песка. Потом на краткий миг вокруг стало тихо.

Аббана принялась напевать. Скомканное попурри из популярных мелодий нынешнего лета. Потом сказала:

— Он говорил, что постоянно слышит музыку.

— Не такую, — отозвался Гальен сонно.

— Музыка — во всем. Так он говорил. В звуке шагов, в звоне посуды, даже в человеческих голосах.

Гальен чуть приподнялся на локте и взглянул в лицо Аббаны. Он едва было не сказал: «Но только не в твоем», но сдержался. Аббана и сама это, наверное, знала. «Может быть, в этом разгадка, — подумал Гальен, но ему не хотелось верить в такое. — Слишком просто, чтобы быть правдой. Нет музыки. В толстой торговке креветками, которая ходит с подносом на голове и кричит под окнами, есть музыка, а в Аббане — нет. Невозможно».

Гальен плюхнулся обратно на спину и посмотрел на небо, где за эти несколько мгновений ничего не произошло.

Ему не хотелось разговаривать. Вообще Гальена нешуточно пугало количество вещей и тем для разговора, которые прежде выглядели совершенно необходимыми, а теперь вдруг обнаружили свою полную ненужность. Здесь, очевидно, прятался обман.

Гальена раздражало молчание, в которое с некоторых пор была погружена его душа. Там тоже ничего не происходило.

«Это какой-то ловкий трюк, — думал Гальен. — Они ухитрялись заполнять собой весь мир, а мы об этом даже не догадывались. И дело не в музыке, не в деньгах, даже не в той легкости, с которой они привлекали к себе людей и события. Должно быть что-то еще, совсем простое, лежащее на поверхности... Что в них было такого, чего нет ни во мне, ни в Аббане?» Он искал ответа на свой вопрос внутри себя и не находил, и это вызывало у него обиду. Но даже обида не заполняла души — она воспринималась, скорее, как физическое состояние.

— Сегодня в «Тигровой крысе» вечеринка, — сказала Аббана. — Пойдем? Меня пригласили.

Они пролежали на пляже до темноты, почти не разговаривая.

Изиохон, покрытый пылью и утративший нарядную праздничность — поскольку первая, свежая половина лета миновала, — расцветал теперь по-настоящему только после наступления темноты. Чуть более свежий вечерний ветер сдувал верхний слой пыли, накопившейся за день на широких мясистых листьях и резных наличниках, мутноватый воздух обретал черную кристальность, и в нем вспыхивали по-настоящему яркие огни.

«Тигровая крыса» представляла собой сочетание самой обычной харчевни с клубом для избранных. Она принадлежала человеку по имени Лебовера.

По слухам, которые охотно поддерживал и даже распространял сам Лебовера, его отец был самым обыкновенным крепостным и вел жизнь печальную, скудную, весьма далекую от праздности и искусства. Однако, по счастливому стечению обстоятельств, в его судьбе произошли некие перемены, и сам Лебовера увидел свет уже не в хижине убогого крестьянина, но в городском доме торговца скобяными изделиями.

Согласно одной версии (Лебовера называл ее «мужской» и сообщал некоторым представителям этого пола), вышеназванный крестьянин самовольно покинул родную деревню и своего хозяина, поменял имя и, как сумел, изменил внешность, а остальное довершила удача.

По «женской» версии, удалой родитель спас во время половодья богатую даму, которая внесла за него выкуп, сделала своим любовником и впоследствии наградила скобяной лавкой. Имелся еще «девичий» вариант — для тех, к кому Лебовера испытывал особый интерес.

— Где ты с ним познакомилась? — спросил Гальен Аббану, когда они подходили к двухэтажному каменному строению, которое сохраняло на фасаде облезлую вывеску «Скобяная торговля».

На углу дома болтался большой, вырезанный из жести чайник. Ветер напирал на него, точно дивясь: что это за флюгер такой, который не хочет вращаться на штыре, а гнется, но держится на месте?

Внешне дом выглядел точно таким, каким был сорок лет назад, когда его возвел удачливый родитель нынешнего Лебоверы.

— Я встретила его на улице, — сказала Аббана. — Случайно. Он меня толкнул, а потом поймал и угостил замороженными фруктами.

— В каком смысле — поймал? — удивился Гальен. — Ты мне ничего не рассказывала.

— А зачем что-то рассказывать? Просто взял и поймал. В том смысле, что не дал упасть. Он забавный человек. Толстый. У него отец был простой крестьянин, знаешь? Но он бежал, скитался, попал к разбойникам...

— Лебовера?

— Нет, его отец.

— А мать?

— Какой ты скучный, — безжалостно сказала Аббана. — Знаешь, я ему почему-то верю... В чем-то он абсолютно правдив. Это как-то чувствуется. Его мать была с теми разбойниками. Их предводительша. Женщины бывают очень жестокими, — добавила она. — Куда более жестокими, чем мужчины.

— И как они расстались? — поинтересовался Гальен, пропуская мимо ушей последнее замечание Аббаны, и этим задел ее куда больше, чем открытым недоверием.

Аббана насупилась, но все же ответила:

— Она погибла во время одного набега... А он взял деньги и ребенка и скрылся.

— И открыл скобяную торговлю, — заключил Гальен, окидывая здание еще раз оценивающим взглядом, как будто рассматривал женщину.

Аббана покраснела.

— Какая тебе разница! Он пригласил меня на вечеринку. Будут художники, поэты... Может быть, меня попросят позировать обнаженной.

— Или меня, — вставил Гальен.

— В человеческом теле нет ничего безобразного, — объявила Аббана.

— Но лучше не потеть, — добавил Гальен. — Или постараться сделать вид, что не потеешь.