находимое в разрушении, в испанце Чезаре Борджа, жестокость которого в значительной степени превосходила преследовавшиеся им цели (с. 77). Далее, наслаждение злом как таковым наблюдается у Сиджизмондо Малатеста (с. 28 сл. и 146): то приговор не одной лишь римской курии[898], но и приговор самой истории, признающей его виновным в убийстве, изнасиловании, супружеской неверности, кровосмешении, ограблении церквей, клятвопреступлении и предательстве, причем все это не по одному разу. Однако самое отвратительное, а именно попытка изнасиловать собственного сына Роберто, которой тот избежал, выхватив кинжал[899]{488}, является, возможно, результатом не развращенности, но астрологического либо магического суеверия. То же самое предположение высказывалось уже для того, чтобы объяснить совершенное Пьерлуиджи Фарнезе из Пармы, сыном Павла III, изнасилование епископа из Фано[900].

Если нам будет позволено описать черты итальянского характера этого времени согласно тем сведениям, которыми мы на этот счет обладаем относительно высших сословий, результаты будут следующие. Основной недостаток этого характера является, как представляется, также и условием его величия: развитие индивидуализма. Индивидуум отрывается здесь, сначала внутренним образом, от существующей, по большей части тиранической и нелегитимной, государственности, так что все, что он теперь мыслит и делает, считается теперь — неважно, обоснованно или нет — изменой. Видя торжество эгоизма, он берет защиту справедливости в собственных делах в свои руки и из-за осуществляемой им мести подпадает под влияние темных сил, между тем как полагал достичь внутреннего мира. Его любовь обращается прежде всего в направлении другого столь же развитого индивидуума, а именно на супругу его ближнего. В отношении всего объективного, рамок и законов любого рода индивидуум сохраняет чувство собственной независимости и в каждом отдельном случае принимает самостоятельное решение, в соответствии с тем, каким образом находят внутри него общий язык чувство чести и выгода, соображения рассудка и страсть, примиренность и мстительность.

И если самовлюбленность как в широком, так и в наиболее конкретном смысле является корнем и почвой для всякого зла, то уже по этой причине развитой итальянец стоял тогда ближе ко злу, чем любой другой народ.

Однако это индивидуальное развитие низошло на итальянца не по его вине, но по воле всемирно-исторического замысла; более того, оно низошло не только на него, но, в преобладающей своей части через посредство итальянской культуры, — также и на другие народы Западной Европы и является с тех пор высшей средой, в которой они живут. Само по себе это развитие не является ни благом, ни злом, но необходимостью: внутри него развивается современное благо и современное зло, нравственный баланс, существенным образом отличный от того, что свойствен средневековью.

Однако итальянцу Возрождения довелось первым выдержать напор этой новой эпохи. Со свойственной ему одаренностью и страстностью он стал наиболее приметным и показательным представителем этой эпохи со всеми ее взлетами и падениями. Бок о бок с глубочайшей развращенностью развивается благороднейшая личностная гармония и великолепное искусство, которое восславило индивидуальную жизнь так, как на это не были способны ни античность, ни средневековье.

* * *

В теснейшей связи с нравственностью народа стоит вопрос, как он сознает Бога, т.е. о большей или меньшей вере в божественное руководство миром — пусть даже эта вера предопределяет мир ко благу или страданию и скорой гибели[901]. Итальянское неверие этой эпохи имеет в высшей степени укоренившуюся репутацию и всякий, кто возьмет на себя труд доказательства этого, легко подберет сотни высказываний и примеров. Однако нашей задачей, в том числе и теперь, остается лишь обособление и различение; вынесение окончательного и общего приговора остается для нас непозволительным и в данном случае.

Предшествующая эпоха, сознавая Бога, имела своим источником и опорой христианство и церковь как выражение его внешней власти. С вырождением церкви люди должны были бы провести между ними различие и продолжать отстаивать свою религию несмотря ни на что. Однако такое требование легче предъявить, чем выполнить. Не всякий народ имеет достаточно спокойствия или душевной тупости для того, чтобы быть в состоянии перенести длящееся долгое время противоречие между принципом и внешним его проявлением. Деградировавшая церковь — вот на кого ложится наитягчайшая ответственность: всеми насильственными средствами отстаивала она замутненное и искаженное в интересах ее всемогущества учение как чистейшей воды истину, а в сознании своей неприкасаемости допустила глубочайшее вырождение нравственности. Чтобы утвердить себя в этом состоянии, она наносила смертельные удары по духу и совести народов, многих же высокоодаренных людей, внутренне вышедших из-под ее господства, она толкнула в объятия неверия и озлобленности.

Здесь мы наталкиваемся на следующий вопрос: почему столь могучая в духовном плане Италия не ополчилась на иерархию с большей силой, почему она не смогла произвести Реформацию, подобную немецкой и — до нее?

На это есть выглядящий правдоподобным ответ: настроение, имевшее место в Италии, не смогло подняться выше отрицания иерархии, в то время как немецкая Реформация обязана своим возникновением и неодолимостью позитивным учениям, и прежде всего об оправдании верой и о недостаточной ценности добрых дел.

Действительно, данные учения оказали влияние на Италию лишь со стороны Германии, причем случилось это слишком поздно, когда испанское господство было уже достаточно мощным для того, чтобы все задавить, частью непосредственно, частью же — с помощью папства и его инструментов[902]. Однако уже в очень ранних, происходивших в Италии религиозных движениях от мистиков XIII в. до Савонаролы, присутствовал также и очень сильный момент положительного содержания веры, и если им чего-либо не хватило для того, чтобы достичь зрелости, так это везения, которого также не хватило и в высшей степени позитивному христианскому гугенотству. Вообще говоря, в том, что касается частностей, т. е. их начала и протекания, такие колоссальные события, как реформа XVI в., разумеется, не ухватываются никакими историко-философскими дедукциями, пусть даже их необходимость в общем и целом возможно было бы доказать с какой угодно очевидностью. Движения духа, его внезапные вспышки, их распространение и затухание являются и остаются загадкой для нашего взора во всяком случае в той мере, что нам становятся известны лишь те или иные участвующие в этом силы, но мы никогда не знаем их все.

Ко времени высшего расцвета Возрождения отношение высших и средних итальянских сословий к церкви было составлено из глубокого, полного презрения негодования, из приспособленчества к иерархии, поскольку она всеобъемлюще переплетена с внешней жизнью, а также из чувства зависимости от таинств, освящений и благословений. Как некую специфическую особенность Италии мы должны прибавить сюда еще большое индивидуальное воздействие святых проповедников.

Об испытывавшемся итальянцами негодовании по отношению к церковной иерархии,