и письму [Петроградской] организации. Но среди этой наиболее здоровой группы уже имелось до 30 % оппозиции.

Вторая группа – 12 кружков разных курсов, те, кто по выносимым ими резолюциям заняли половинчатую позицию, те, кто якобы не понял письма Троцкого и в вынесенных резолюциях умалчивал о Троцком и оппозиции. Еще была также группа из 8 кружков, указавшая, что она не против ЦК, считая, что наметившаяся в партии оппозиция только углубляла и расширяла линию ЦК. <…> В этой группе были и такие, которые не приняли резолюции вследствие разделения голосов пополам.

И, наконец, 3-я группа, всего 3 кружка, пошла еще дальше оппозиции. Они решили считать необходимой широкую демократию, чуть ли не всегда дискуссировавшей… а в принципах дошли до того, [что] хоть сейчас объявить полную смену всех органов. Это уже «полная демократия»[700].

С точки зрения сиюминутной достоверности такие оценки настроений студенчества страдали некоторой тенденциозностью. Но нельзя забывать, что аппаратчики не считали своей задачей точно передать состояние умов. Важнее было разобраться в тенденции развития каждого партийца – вопрос заключался не в том, как он голосовал вчера, а в том, как он себя поведет завтра, достигнув полной сознательности. Подход Иванова к статистическому учету предполагал черно-белые категории: студенты, у которых сохранялись сомнения, вставлялись между двумя лагерями и назывались «буфером» – специальный термин для описания бесхребетных, политически бесформенных позиций. Считалось, что сам ход истории поможет им достичь определенности.

Дискурс комвуза определялся набором употребляемых студентами слов и высказываний; пространство кружка совпадало с пространством языка. Векторы взаимовлияния направляли участников дискуссии в обе стороны: от языка и речи к конкретной политической деятельности и от конкретных политических событий к их воплощению в пространстве языка. Жиль Делёз показывает, что именно язык фиксирует пределы события, но также «именно язык переступает эти пределы, разрушая их в бесконечной эквивалентности неограниченного становления»[701]. При анализе материала первым бросается в глаза название события – «дискуссия», «внутрипартийная борьба» и тому подобное, – и легко может показаться, что это название что-либо означает. На самом деле название может «означивать» (представлять событие в знаках, самому представать как знак чего-либо), но вовсе не обязательно означает (фиксирует и представляет значение события). Название – это всего лишь знаковая презентация события. Студенты сами додумывали, домысливали дискуссию, нагружали ее смыслами. Сам по себе нарратив говорящего представлял собой смесь и конвергенцию смыслов, порожденных участием в различных перепалках, их наименованиях и обозначениях, и выступал в виде индикатора распознания новых смыслов-событий – например, «партединство» или «свержение аппаратчиков». Спорный термин «демократия» обрастал смыслами, заставлял значения циркулировать.

Конечно, нельзя упрощать концепцию события Делёза, полагая, что название или понятие формируют реальность. Процессы наименования и обозначения выступали скорее как пусковые механизмы, обеспечивающие признание за каким-либо фактом права на значительность, событийность, потенциал к модификации дискурсивного поля. Через язык события сначала назывались, тем самым обозначая свои потенциальные смыслы, затем себя реализовывали[702].

Манифестация индивидуальности во время дискуссии была трудноуловима[703]. В процессе означивания и осмысления событий комвузовцами она присутствовала только отчасти. Нередко индивидуальность была просто невыразима – не освоен был еще язык для выражения. Представленная тем или иным образом позиция коммуниста оказывалась противоречивым смешением схожестей и различий, основанием для разнообразных идентичностей и субъектностей, смещенных и децентрированных[704]. Индивидуальность ускользала от направленных дискурсов – выступающих можно было называть цекистами или оппозиционерами только условно[705].

Множественность позиций внутри постоянно распадавшегося и заново собиравшегося большевистского дискурса бросалась в глаза. Для дискурсивной обработки материалов потребуется некоторый промежуток времени, напластование других значимых событий. XIII партконференция и смерть Ленина приведут к переосмыслению недавних событий и формированию иного их восприятия. Внедряемая идея о том, что оппозиция – это уклон или болезнь, перестроит под себя базовую программу партийного дискурса, заставляя студентов производить новые значения и новые идентичности. На выходе дискуссия стремилась к устойчивым значениям, когда «плавающие означающие» событий определялись и удерживались в границах уже обязательных концептов и знаков.

Всему этому содействовало руководство комвуза. Пора было ему сказать свое слово, внести какую-то определенность в текучесть мнений. Бюро коллектива рассмотрело резолюцию «О партстроительстве», письмо Троцкого и все подборки материалов и газет 19 декабря 1923 года. Обсуждение велось «в плоскости резолюции ЦК»; решено было присоединиться к письму Петроградской организации, направленному против Троцкого[706]. В тот же день было созвано общее собрание коллектива комвуза имени Зиновьева – пора было подводить итоги первого тура дискуссии.

Собрание проходило под контролем Иванова и Канатчикова, сторонников большинства ЦК, но поборники Троцкого дали руководству бой. Расстановка сил в парторганизации и сам источник легитимности были неопределенными. Спорившие полагались на способность разных партийных фигур и институтов легитимировать их мнения и придать им вес. Риторические способности были важны для успеха, но многое зависело и от способности получить внешнюю поддержку. Коммунисты возвращались к уже обсуждавшимся темам: партийная демократия, молодежь, будущее революции. Но аргументы звучали несколько иначе, проговаривались одной, даже двумя октавами выше. Все было принципиальней. Демократия, свобода дискуссии до сих пор оставались в приоритетах, но трудно было не заметить невероятную важность авторитетного изречения. К студентам обращались «большие шишки». Докладчика не прерывали, даже если его речь заметно затянулась. Оппоненты тоже воспринимались отчасти как гости и заметные люди в партии. Оппозиционеры имели возможность не выкрикивать отдельные реплики, а развивать свои аргументы. Их опровергали, но они затем снова требовали – и получали – слово.

Все выступающие были заслуженными большевиками, часто на одних фронтах проходили Гражданскую войну, все вместе душой переживали за судьбу партии. Спор шел среди своих. Но близость всегда соседствовала с подозрением. Поскольку будущее революции было неопределенным и каждый мог на него повлиять своими действиями, у студентов были основания высказать претензии «верхам», а у начальства, в свою очередь, строго отчитать бунтующих студентов, заставить задуматься, куда их взгляды могут завести партию в недалеком будущем. Вопросы партийного кредо, идеологии играли более заметную роль на общем собрании комвуза, чем на кружках. Ленин еще был жив, но уже появилась необходимость определить, что такое ленинизм. Обсуждалась история отношений Ленина с Троцким; сторонники последнего показывали, что именно он, а не Зиновьев был рядом с вождем в решающие минуты. Определялась ортодоксия, упоминалась проблема отношения оппозиции к меньшевизму, о чем на кружках говорили только вполголоса. Ораторы обращались к букве марксизма, к текстам великих теоретиков, к истории. Ставился вопрос о соотношении русской революции и ее западных предшественниц. Разжевывались не столько принципы демократического централизма – их знали все, – сколько смысл резолюций X партсъезда. Главный вопрос: