что такие страхи и страдания имеют положительные последствия для цивилизаций мира, так как надежды и мечты о победе над ними являются одним из главных двигателей материального прогресса и духовных достижений человечества. Упования на упразднение смертности человека создали религии, гениальные произведения искусства, медицинские исследовательские институты, в самом деле победившие если не смерть, то многие смертельные болезни, полеты в космос, изучение природного мира и множество других достижений мировых цивилизаций. Из этого постулата Кейва следует, что без страха перед смертью и беспрестанной борьбы с ней с целью окончательной победы над ней было бы значительно меньше великолепных духовных и материальных достижений человечества, которыми оно по праву гордится. Смертность — не проклятие какого-нибудь божества, а неосознанное и непризнанное благо[210]. Правда, преждевременную смерть было бы желательно сменить на долголетие.

Долголетие, по мнению большинства людей, есть благо, но бессмертие, быть может, «излишнее» благо, по крайней мере для тех, кто вдумался в последствия физического бессмертия. Во многих произведениях искусства и философии можно найти мысль о нежелательности вечной земной жизни. Опираясь как на древние, так и на более современные литературные тексты о героях, обретших земное бессмертие, Кейв показывает нам персонажей, которые после 300–400 лет жизни имеют только одно желание: избавиться от своей бессмертности. Кейв заключает, что «бессмысленность вечности» [Cave 2012: 268] и ее неизбежный спутник, скука, делают бессмертие крайне нежелательным. Что мы будем делать тысячелетие за тысячелетием, и не только тысячелетия, а вечность за вечностью? К текстам, цитируемым Кейвом («Гильгамеш», японская легенда о Сентаро, «Средство Макропулоса» К. Чапека и другие), можно добавить короткий, но насыщенный интересными мыслями рассказ русского автора «Праздник бессмертия» (1914).

Этот рассказ — парадоксальное отвержение бессмертия, так как он был написан одним из самых страстных борцов за максимальное долголетие, а также и физическое бессмертие, врачом, политическим и культурным деятелем и писателем научной фантастики А. А. Богдановым (Малиновским). Автор утопического романа «Красная звезда» (1907), в котором марсиане добились значительного долголетия (несколько сотен лет), а в жизни неустанный борец за «жизнеспособность» человечества[211] неожиданно опубликовал рассказ «Праздник бессмертия», в котором «празднуется» не бессмертие, а самоубийство создателя бессмертия, гениального ученого Фриде. Он кончает с собой, потому что больше не может переносить скуку (пользуясь термином Кейва) бесконечной жизни. Этот антиутопический рассказ явно был воспринят как крайне «небогдановское» сочинение и не нашел широкого признания при жизни автора[212]. Он долгое время «оставался неизвестным даже специалистам», и после того, как его снова «открыли», высказывались «сомнения в авторстве произведения» [Шушпанов 2002: 51]. После второй публикации рассказа в 1991 году он, однако, привлек внимание критиков и почитателей Богданова[213].

Так, литературовед А. Л. Семенова, сравнивая рассказ Богданова с рассказом Платонова «Приключения Баклажанова», указывает, что «и Богданов, и Платонов верили в то, что человек способен (курсив мой. — А. М.-Д.) достичь бессмертия» [Семенова 2014: 119]. Оба автора представляют «немало сцен, изображающих могущество человеческого разума, воплощенного в чудесах техники» [Там же]. Однако, добавляет исследовательница, «оба автора ставят под сомнение саму ценность (курсив мой. — А. М.-Д.) бессмертия», и не случайно «у обоих авторов бессмертие оборачивается смертью, так как исчезает перспектива развития» [Там же]. А. Н. Шушпанов отмечает, что в рассказе показано, как «деформировалось человечество, достигнув личного бессмертия» [Шушпанов 2002: 52]. Обратимся к анализу тематики этого анти-утопического рассказа, написанного утопистом.

Герой «Праздника бессмертия», выдающийся химик и эрудит Фриде, — изобретатель сыворотки бессмертия, которая осуществила «мечты средневековых алхимиков, философов, поэтов и королей» (351)[214]. Он также гениальный исследователь в самых разных областях науки и достиг всеведения, разрешив все загадки материи (курсив мой. — А. М.-Д.), даже последнюю, над которой долгое время бились его всепроникающий интеллект и могучий мозг, а именно как произошли «самопроизвольно [е] зарождени[е] организмов и одухотворени[е] материи» (356). Разрешение этого вопроса, очевидно, лишний раз доказало Фриде, что, вне всякого сомнения, никакого «мистического» начала при возникновении жизни не присутствовало и что дух и материя есть разновидности одной и той же субстанции. Универсальный гений Фриде не был чужд и искусствам — он достиг высокого мастерства почти во всех, но они, по-видимому, не доставляли ему полного духовного удовлетворения, оставаясь забавой.

Прожив больше тысячи лет, Фриде, несмотря на все свои успехи и великие достижения, приходит к выводу, что личное физическое бессмертие не нужно человеку — по крайней мере, ему, Фриде. Ему стало ясно, что «вечная жизнь на земле есть круг повторяемости, особенно невыносимой для гения, самое существо которого ищет новизны» (368). Когда Фриде разрешил последнюю загадку материи и окончательно убедился, что Бога нет, то есть что никого умнее его самого нет ни на Земле, ни в космических мирах, он полностью осознал, как некогда Екклезиаст, что нет «ничего нового под солнцем». Он знает, что будут «повтор [яться] мысли, чувства, желания, поступки и даже самая мысль о том, что все повторяется, при [дет] в голову, может быть, в тысячный раз […]». И он решил, что «это ужасно!..» (366).

Пойманный в ловушку предсказуемости и повторяемости, Фриде не находит облегчения от угнетающего его taedium vitae и в личной жизни. Он духовно и эмоционально не привязан ни к своим коллегам, ни к какой-либо из своих восемнадцати жен и девяноста двух любовниц, ни к своим детям и их потомству. Количество его детей, внуков, правнуков и праправнуков за тысячелетие достигло численности «значительного города в древности», их слишком много, чтобы Фриде мог вникнуть в специфику личности каждого и тем более полюбить кого-нибудь из них[215]. Многих он даже не знает лично, так как они живут на других планетах. Он расстается и с восемнадцатой женой, испытывая при прощании с ней бесконечную скуку, так как слышит во время разрыва те же слова обиды и видит те же жесты оскорбленного самолюбия, которые уже слышал и видел сто раз; закон повторяемости выявляется во всех сферах жизни с жестокой регулярностью.

Празднуя день бессмертия с одним из своих многочисленных потомков и его товарищами, он признается им, что «всеведение и бессмертие заслуживают не благословения, а проклятия <…>. Да будь они прокляты!..» (365). Даже его любимая наука химия его больше не привлекает, и то же безразличие он испытывает по отношению ко всем другим прежде почитаемым им наукам. Это состояние духа так сильно овладевает им, что он решает покончить с собой. Взвесив разные способы самоубийства, он сжигает себя на костре (огонь — стихия Прометея), прикрепив себя цепями к чугунному столбу. Он умирает в ужасных муках, о возможности существования которых он уже почти забыл, но перспектива