эксцессам, на которые, правда, молодой ученый был неспособен. Будучи человеком сверхчувствительным, к тому же чистюлей и рационалистом, Вельяшев испытывал возрастающий страх перед удушающей темнотой жизни, чью скрытую гниль можно увидеть «воочию» под микроскопом. Вначале его устраивало стерильное существование в научном Институте Жизни, защищавшем его от реальности со всеми ее опасностями. Но, столкнувшись с непримиримым противоречием между темной и опасной жизнью и ярким холодным знанием, Вельяшев открыл для себя, что «во многом знании — много печали», и выбрал состояние, которое «замораживает все чувства и мысли» (135), то есть смерть. Тот, кто боится тьмы душного тепла жизни, вынужден бежать в яркий свет холодной смерти. Другого выбора нет.

Чувствительный Вельяшев не мог идти по стопам своих безнравственных предков и жить счастливо, не обращая внимания на опасности жизни. Он не мог забыть о своей печени и прочих органах, восприимчивых к болезням, не смог он и избавиться от ощущения, что стерильная научная работа — не жизнь. Самоубийство для него стало выходом из этого положения.

Прочитав размышления Вельяшева, Павлищев не делает вывода, что следует жить полной жизнью и радоваться ей, пока хватает на это сил. Он не покидает Институт Жизни, а делает научное и поэтому ошибочное заключение, что биологическая жизнь — это лишь трата энергии и что надо создать «небиологическую жизнь» и одурачить смерть сохранением своего тела, которое еще «может пригодиться» (140). Возможно, когда-нибудь наука научится воссоздавать тела с помощью «пересадки тканей» (140) или других средств. Павлищев хочет, чтобы его тело осталось по возможности невредимым до того времени, когда серия «ремонтных работ» будет в состоянии восстановить его функции — на сей раз навсегда.

Окончательный план выживания созрел у Павлищева, когда он прочел в бумагах Вельяшева запись о том, что мухи зимой спят, а весной вновь возвращаются к жизни. Павлищев решает уподобиться мухе и погрузиться в спячку, пока не настанет весна науки. Собравшись с духом, он спускается в морг Института Жизни, принимает яд, укладывается на прозекторском столе и погружается в забытье. К двери он заблаговременно приклеил записку с просьбой сохранить его тело до тех пор, «пока наука не найдет способа оживить меня» (140).

Не исключено, конечно, что автор рассказа хочет, чтобы читатель одобрил поступок Павлищева, по-федоровски рассматривающего тело как машину, которую можно временно выключить, а потом вновь запустить при условии, что ее части сохранились в сравнительно хорошем рабочем состоянии или восставливаемы наукой. Может быть, это действительно научный прорыв для Института Жизни? Вряд ли, однако, в рассказе проводится такая мысль; напротив, здесь отрицается механистичный взгляд на природу и человека и содержится предположение, что поиски физического бессмертия бесплодны. Они приводят лишь к тому, что человек губит уникальный дар природы — свою краткую, но единственную и чудную жизнь. И не прав не только Павлищев: Вельяшев тоже пренебрег чудесным даром жизни из-за своей «щепетильности», не понимая, что «душный мрак» жизни включает в себя замечательные мгновения счастья.

Ученые, занимающиеся исследованиями в Институте Жизни, — это люди, которые никогда не познают суть жизни, поскольку постоянно обитают в тени нежизни. Эти искатели бессмертия проводят все свое время в моргах, заживо погребенные в склепе мрачного института, отравляя себя абстрактным знанием, которое убивает если не тело, то, во всяком случае, ум, душу и дух. Подобно алхимикам прошлого, которые не понимали, что «древо жизни» чахнет, пока они заняты поисками жизненного эликсира, их современные последователи, изучающие феномен жизни, не замечают, что губят свои жизненные силы в поисках бессмертия. Они в ироническом смысле последователи Федорова, говорившего о необходимости превращения кладбища в место постоянного обитания человека науки. Их Институт Жизни — это и в самом деле кладбище заживо погребенных.

Члены этого нового алхимического братства никогда не знали подлинных радостей жизни, которыми наслаждались разнузданные предки Вельяшева. Их способом существования стало отчуждение как от жизни, так и от смерти. Очень немногие сотрудники института приходят на похороны Вельяшева, а пришедшие обсуждают все что угодно, но не самоубийство их коллеги, так как «реальная» смерть — вовсе не то же самое, что их абстрактные исследования на тему «устранения дезинтеграции органического вещества, прекратившего свои жизненные функции». «Настоящая» смерть их пугает.

Пародия Пильняка на советскую веру в науку и ее всемогущество содержит еще один призыв к здравомыслию — это мотив березы, обрамляющий рассказ. В асфальтированном дворе института без всякой видимой причины и вопреки объективным обстоятельствам (асфальт — не самая лучшая почва) вырастает береза. Подобно березе из рассказа Л. Н. Толстого «Три смерти», это одно из тех созданий природы, которые умеют спокойно жить и красиво умирать. Береза принимает «код» природы и живет в мудрой неподвижности, ожидая чудесных трансформаций (133), которые произойдут после ее смерти. В то время как Павлищев мечтает пресечь любые изменения ледяным холодом вечной неподвижности, береза ожидает будущих превращений в волшебном царстве природных стихий. Она не умрет навсегда, но, прожив одну из своих жизней, воскреснет для нового существования в процессе естественных метаморфоз.

Следовательно, именно смерть гарантирует вечную жизнь, делая возможными трансформации и повторные рождения. Современный человек с его рационалистическим высокомерием возвысил себя над природой, без всяких оснований полагая, что он слишком хорош для смертного распада. Он отвергает те трансформации, которые ведут к возрождению после того, как живое существо пройдет через ворота смерти. Рациональный человек открывает «холодное окно» смерти, а не дверь в чудесное царство вечного обновления; он предпочитает лежать на цинковом столе в морге вместо теплой постели любви. Вне всякого сомнения, жизнь распутных сифилитиков имеет больший смысл, чем существование иных молодых ученых, которые боятся жизни не меньше, чем смерти. Не желая подчиняться законам природы, претендуя на мнимое господство над ней, ее так называемый повелитель остается в дураках. Он теряет подлинный вкус к жизни, но по-прежнему боится смерти и умирает задолго до того, как настает его срок.

А. Н. Толстой «Подкидные дураки»

В конце того же 1928 года, спустя девять месяцев после выхода рассказа «Дело смерти», «Новый мир» опубликовал еще одну пародию на утопические упования на упразднение смерти. Автором ее был А. Н. Толстой. Будучи «сенсуалистом по своей природе» [Slonim 1977: 148], Толстой не слишком сочувствовал федоровской идее бессмертия, купленного ценой аскетизма, тяжкого труда и (с точки зрения Толстого) коллективной скуки. Как бы ни была коротка жизнь, она прекрасна, если прожить ее хорошо, радоваться ей в полной мере, ценить ее счастливые мгновения, тогда как напряженные поиски сомнительного бессмертия по меньшей мере смешны и в