конечном счете бессмысленны. Во всяком случае, такова мораль небольшого рассказа А. Н. Толстого «Подкидные дураки».

Герои его рассказа — два дурака. Один из них — Ракитников, от которого ушла жена, не выдержав его разгульного, беспутного образа жизни. После ее ухода Ракитникова терзают мысли о смерти. Вспоминая, как он пил пиво и закусывал раками, он вдруг с ужасом осознает, что раки пожирают утопленников и вообще падаль, следовательно, и он, Ракитников, ест трупы и мертвечину, пусть и не впрямую. Возможно, ужас Ракитникова от поедания раков усиливается тем, что слово «раки» составляет часть его фамилии.

Подавленный подобными «гамлетовскими» размышлениями и мучимый жестоким похмельем Ракитников начинает допытываться у своего ученого соседа профессора Прищемихина, второго дурака рассказа, в чем смысл жизни. Профессору смысл жизни совершенно ясен. Эксцентричный ученый разработал теорию о «давлении жизни» [Толстой 1928: 68][208], которое «расталкивает» и постепенно оживляет всю материю и в конце концов сделает ее стопроцентно живой. Поэтому он видит смысл жизни в увеличении этого давления на инертную «малосознательную» материю. Видя перед собой блюдо с раками и прекрасно зная, что они едят, он не подавлен, а, напротив, радуется, поскольку предполагает, что цель жизненных процессов человека заключается в «продвижении через себя» «вихрей мертвой материи», что в конце концов приведет к наступлению «психозойной эры» (69). По Прищемихину, человек, самый жизнеспособный из всех организмов, должен делать все, что в его силах, чтобы сократить существование неодушевленной материи, пока представляющей большую часть состава Земли, увеличив «давление жизни», «подобное давлению газов в закрытом сосуде» (68). Один из путей такого увеличения — человеческая смертность и посмертное слияние человека с малоосознающей себя материей. Если, например, утонувшего человека съедают раки, этот мертвец вносит большой вклад в улучшение вида раков. Такие «улучшенные» раки, в свою очередь, способствуют развитию тех видов рыб, которые съедают этих раков, и так далее. Иными словами, пищевая цепочка служит совершенствованию всех видов и в конце концов совершенствованию самого главного вида — человека. Очевидно, человеку, съедающему рыбу, которая питалась раками, которые питались человеком, не только возвращаются ценные качества человеческой материи, поглощенные рыбой и раком, но он сам обогащается новой комбинацией частиц в составе материи.

Профессор считает, что каждая человеческая смерть означает подлинное торжество жизни, поскольку запускается механизм новых, более организованных жизненных циклов («вихрей материи»). Прежде всего, смерть человека высвобождает углерод, а этот химический элемент сильно обогащает вихри материи или те химические циклы, которые в конечном итоге создадут панвитальную материю. По существу, чем больше людей умирает, тем лучше, поэтому каждый смертный должен рассматривать свою кончину как радостное событие, приближающее неизбежное наступление «психозойной» эры панвитализма. На Прищемихина явно оказали влияние теории В. И. Вернадского о биосфере и ноосфере (последняя — творение самого человека (см. [Hagemeister 1989:245; Эйкалович 1986:270])), а также идеи Циолковского о создании все более сознательной материи.

Эти теории — не единственные радостные вести, которые профессор спешит сообщить своему впавшему в депрессию соседу. Прищемихин, как Маяковский и Катаев, тоже считает, что революция ускорила само время (и, следовательно, эволюционные процессы в вихрях материи), внедрив технику, которая «расталкивает природу под бока», побуждая ее к большей активности. Ленивую природу в данный период времени «потрошат», ей не позволяют просто «идти своим чередом». Например, благодаря воздействию человека на природный метаболизм «ускорился его круговорот атомов» (69). Революция привела к круговороту не только в социальной, но и в биологической и физической сферах, изменяя саму структуру материи.

Философско-научным козырем профессора является то, что новые химические комбинации можно создавать искусственно, вследствие чего человек сможет создавать новые химические элементы (как мечтал знакомый ученый Федоровского, соавтора пильняковского рассказа «Дело смерти»). Вот почему недалек час окончательной трансформации инертной материи в психозойную. Мир всеобщей сознательности и панвитальности — реальность завтрашнего дня.

Однако профессор Прищемихин и его теория «давления жизни»[209] не оказывают должного воздействия на Ракитникова. Он, как и раньше, думает, что одинокая смерть, «венчающая» загубленную жизнь, ужасна; его не утешает мысль о том, что его труп обогатит материю и ускорит циклические трансформации и вращение атомов, что приведет, например, к появлению более сознательных раков и рыб. Химическая полезность его собственной смерти не может примирить его с одиноким и бессмысленным существованием, с потерей жены.

Тем не менее разговор Ракитникова с Прищемихиным оказался полезным. Столкнувшись с научным безумием своего соседа, с его полнейшим безразличием к смыслу жизни отдельной личности, Ракитников осознает, что необходимо отыскать этот истинный смысл, не имеющий ничего общего с перспективой стать пищей для будущих поколений раков и других видов животного мира вплоть до людей. Придя к мысли, что в жизни должна быть иная цель, нежели высвобождение «вихрей материи», он пишет жене письмо, в котором обещает измениться к лучшему, если она вернется. Кажется вероятным, что ее ответ будет положительным.

Рассказ явно предполагает, что смысл жизни можно найти в добрых отношениях между людьми, таких как дружба и любовь. Важны люди, а не состав материи. Даже сам Прищемихин, по-видимому, в критические моменты руководствуется философией гуманности, а не психозоизмом: ученый сосед Ракитина не спит всю ночь, припав ухом к стене и прислушиваясь, не пытается ли сосед покончить с собой, и готов, если понадобится, вломиться в его квартиру. Несмотря на полезный углерод, который выделил бы Ракитников своей смертью, Прищемихин хочет спасти несчастного от преждевременной кончины. Оба «дурака» сохранили основные понятия о том, что истинную ценность жизни составляет забота о ближнем и близких. Только эта забота наполняет человеческую жизнь смыслом, в отличие от психозойной эры, которая, конечно, спасет все человечество от смерти, но лишь в том случае, если вообще когда-нибудь настанет.

Глава 12

Заключительные замечания

Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых» Достоевского (1880) в разговоре с братом Алешей (глава «Бунт») излагает ему свое отношение к «классическому» вопросу теодицеи. Он говорит брату — послушнику местного монастыря, — что не понимает, почему якобы всемогущий и всеблагой Бог терпит несправедливые страдания праведных людей, и в особенности страдания невинных детей. Они ведь «ничего не съели» [Достоевский 1976,14: 216], то есть не вкусили плода познания добра и зла. И так как ни один ответ на этот вопрос не удовлетворяет его ни логически, ни эмоционально, Иван, как известно, возвращает свой «билет» в Царство Божие, купленный за счет не только «слезинок» детей, но часто и за счет самых непостижимых уму и чувству страданий, мучений и пыток. В список своих «недоумений» насчет Божьего промысла Иван также включает вопрос о