— Тебе понравилось?

— Мы завидуем, — сказал Макалпин. — Я во всяком случае. Пошли выпьем.

— С удовольствием! Куда?

— Не забывайте, у меня всего полкроны, — напомнил Драммонд.

— У меня двадцать шесть фунтов, — сказал Toy. — Но на них нужно жить до следующего заказа.

Драммонд сказал:

— Это явно ночь «Вина шестьдесят четыре».

— Что за «Вино шестьдесят четыре»?

— Ему должно исполниться шестьдесят четыре дня, раньше нельзя пить ни капли, но стоит оно всего четыре пенса за стакан. Оно такое крепкое, что я его пью только раз в году. Боюсь за свое здоровье. Торгует им только паб на Гроув-стрит, но с нами будет все в порядке, потому что нас трое.

— Четверо. — Макбет решительно поднялся на ноги.

Скользящие закатные лучи мешались с потоками дождя, такого теплого, что никто и не думал от него прятаться. Драммонд повел приятелей вокруг Сайтхиллского кладбища, через футбольные поля и вверх по кучам шлака, прозванным Джековой горой. С вершины они увидели озеро в кайме желтой пены, прозванное Вонючим океаном, сошли к подножию у скотобойни за электростанцией Пинкстон, двинулись по дороге вдоль канала, между таможенных складов, пересекли Гарскьюб-роуд и добрались наконец до паба. Посетители сидели на скамьях вдоль стен, глядя друг на друга через узкий проход, как в поезде. Все это были люди за сорок, в мятой одежде и с мятыми лицами. Соседка Toy, пожилая дама, заметила спокойно:

— Все они дети Божьи, сынок.

Он кивнул.

— И он всех нас любит.

Toy нахмурился. Она проговорила:

— Ничего нет страшного в том, чтобы обменяться парой слов со старухой, сынок.

— Я не боюсь. Просто задумался о том, что вы сказали.

Она взяла его за руку:

— Послушай, сынок, Господь был самым смиренным из всех людей, ступавших по земле. Ему было все равно, кто вы и что делаете, он просто садился рядом, пил с тобой и любил тебя.

Toy удивился. Он воображал себе Творца щедрым хозяином с переменчивым настроением, но не дружелюбным гостем, равным тебе, однако вера старухи была испытана более долгой жизнью, чем его вера, поэтому он спросил мягко:

— Он пил с вами?

Она кивнула, улыбнулась, глядя на стакан хереса на столе перед собой, и сжала ладонь Toy.

— Да, пил, потому что это веселит сердце. Я читала «Санди пост», заметку одного доктора, который писал, что куча людей мрет от выпивки, но еще больше от забот. Теперь я могу приходить сюда вечером в субботу и выпивать полстаканчика или стаканчик; я слушаю разговоры и чувствую, что люблю всех и каждого, кто здесь есть.

Макбет наклонился к ней:

— Если Господь любит нас, почему нам так трудно приходится?

Он улыбнулся, словно бы насмешничал, но старуха не обиделась; она не только потянулась к его руке, но и погладила его по волосам.

— Потому что мы не любим Бога, мы над ним смеемся, ни во что его не ставим. Но он все равно любит нас, как бы мы ни поступали.

— Даже если мы убиваем себе подобных?

— Даже если убиваем.

— Даже если ты коммунист?

— Неважно, кто ты есть. Когда Бог встречает тебя у жемчужных врат и спрашивает, кто ты, и ты говоришь: «Господи, прости», ответ будет: «Входи. Добро пожаловать».

Toy никогда прежде не встречал набожного человека, который бы думал, что любовь Господа так просто заслужить. Он спросил отрывисто:

— Что, если ты не можешь простить сам себя?

Старуха не поняла вопроса, и он повторил.

— Конечно, самого себя простить нельзя! Только Бог может простить человека.

— Скажите-ка вот что, — поинтересовался Макбет. — Вы католичка?

— Я из Ирландии — и я ирландка с головы до ног.

— Но вы католичка?

— Неважно, кто ты есть…

Toy пригубил «Вино-64», по вкусу похожее на земляничный джем, разведенный водой. Когда Макбет, заговорив, подался вперед, он оставил просвет, в который было видно Макалпина. Toy заметил ему спокойно:

— Я сегодня ушел из церкви, чтобы полностью сменить обстановку, и первый незнакомый человек, кого я встречаю, — почитательница Господа.

— Ах! — весело воскликнул Макалпин и отставил стакан. — Рассказать тебе о Боге? У меня сегодня необычно ясная голова.

За ним худой мужчина обсуждал с Драммондом возможность еще при жизни продать свое тело для медицинских исследований. Toy спросил:

— А это долго?

— Конечно нет. Бог, видишь ли, это слово. Им обозначается все, о чем молчат, когда говорят: «Я думаю». Согласно закону обратного исключения Проппера — который позволяет блохе, заключенной в спичечном коробке, объявить себя тюремщиком Вселенной, — каждое отдельное «Я думаю» обладает сокровенным знанием поверхности того, что им не является. Но поскольку каждый, кто мыслит, отражает свою, отличную от других поверхность того, что им не является, и поскольку Бог — это слово, которым мы обозначаем целое, отсюда следует, что наша договоренность относительно Бога основана на недоразумении.

— Ты лжец! — выкрикнул Макбет, уловивший часть его речи. — Старая женщина права. Бог — это не слово, Бог — человек! Я распял его собственными руками!

Макалпин вмешался примирительным тоном:

— С тех пор как капиталистический дух соперничества отрезал нас от коллективного бессознательного, все мы более или менее распяты.

— Только не говори мне о распятии, — проворчал Макбет. — Что может знать о распятии обладатель диплома? Год назад один приятель мне сказал: «Джимми, если ты будешь продолжать в том же духе, тебя ждет конец в сточной канаве, в сумасшедшем доме или в Клайде». С тех пор я побывал во всех трех местах.

Макалпин поднял указательный палец.

— Для чувствительного интеллигента вроде меня неправильная нота в квартете Бетховена такая же крестная мука, как для тебя пинок в зад или падение с висячего моста над Клайд-стрит.

— Воображаешь себя до черта умным, так?

Тем временем пожилая дама поднялась на ноги и стала обмениваться со всеми рукопожатиями. Когда она дошла до Драммонда, тот ухмыльнулся и на удивление мелодично пропел:

Господь — мой пастырь. Он меня

На луг зеленый приведет:

Покорного, понудит лечь

У безмятежных вод.

Несколько человек к нему присоединились, другие засмеялись, некоторые с хмурым видом что-то забормотали. Старая дама ласково погладила Драммонда по голове и сказала, что он похож на Христа; потом назвала себя Молли О'Мэлли и пустилась танцевать в узком проходе джигу. «Бог любит тебя, мой мальчик! Бог любит тебя, мой славненький мальчик!»