Два матроса ловко подхватили Коллиса и повели по узкому коридору. Он шел, послушно переставляя ноги, и металлические подковки добротных зашнурованных ботинок глухо стукали. Нина Дмитриевна, проводив его долгим, внимательным взглядом, вернулась в свою каюту и встала, прислонившись к стене, безвольно опустив ручки, словно отдыхала после тяжелой работы. Но отдыхала недолго. Дверь открылась, и в каюту, ступая мелкими, частыми шажочками, вошел Бориска. Его толстые губы расползались в улыбке, но маленькие глазки смотрели холодно и настороженно.

— Здравствуйте, Борис Акимович, — преобразилась Нина Дмитриевна и широко раскинула пухлые ручки, словно желала заключить горбатого старого мужика в нежные объятия, — проходите, присаживайтесь, где вам удобно.

— Вот даже как, по отчеству меня величаете, — губы Бориски расползлись еще шире, — и откуда же вы про отчество мое сведали? Человечишка я махонький, не знатный, до седых волос дожил, а все Бориска, да Бориска… А вы — Борис Акимович! Прямо сердце от такой уважительности тает.

— Как же мне вас не уважать, Борис Акимович! Все-таки монашеский сан принимали в свое время, и такое имя красивое у вас имелось — Гедеон. Помните? Правда, расстригли после — ну, всякое бывает! Зато, когда без рясы остались, столь много совершить успели — просто диву даешься! Но про свои дела, Борис Акимович, вы лучше меня знаете, пересказывать не буду. Вижу, что человек вы умный, а еще вижу, что жить желаете. Поэтому надеюсь, что мы полюбовно договоримся.

— И о чем же договариваться будем, милая барышня?

— Да о сущих пустяках, Борис Акимович! Пароход вы захватили, поднялись до прохода через Кедровый кряж, доставили оружие и иностранцев в целости и сохранности. И что дальше стали делать?

Бориска перестал улыбаться, его толстые губы подобрались, в настороженных глазах засветился злобный огонек, но голос остался прежним — негромким и слащавым:

— А вы к каким делам любопытство имеете, барышня? Ко всем сразу?

— Не придуривайтесь, Борис Акимович. Кто должен сообщить Цезарю, что пароход захвачен? Иностранцев собирались вести за Кедровый кряж? Для какой надобности оружие? Воевать пожелали? Еще и на победу, наверное, надеялись, а, Борис Акимович?

— Это уж как Господь бы дозволил, барышня. А вот не дозволил. Рухнула наша мечта-желание. Да только раньше смерти помирать не годится. Глядишь, дело и повернулось иным боком — в жизни всякое случается. Подожду я, барышня, подожду. И ни единого слова пока не скажу. Хоть на ленточки меня режь, я терпеть умею. Все, закончили разговор.

Бориска поджал губы, всем своим видом показывая, что больше он рот не откроет.

— Воля ваша, Борис Акимович. Теперь вам даже и каторга роскошь, в петле будете болтаться. Слышите меня?

Бориска, не отзываясь, упорно молчал. Нина Дмитриевна, так же, как и Коллису, сама открыла ему дверь каюты и так же внимательно и долго смотрела вслед.

«Основа», между тем, тревожа своим ходом темную воду, упрямо поднималась вверх по течению. Дедюхин почти не уходил с мостика, сам стоял за штурвалом и почти не строжился на команду: теперь никого не требовалось подгонять: после случившегося все сами понимали, что дело происходит нешуточное и рот разевать не следует — дорого обойдется.

Нина Дмитриевна поднялась на мостик, встала рядом с капитаном и, прикрыв глаза от солнечного света ладошкой, смотрела вперед, словно хотела увидеть и разгадать — что там ожидает, за очередным изгибом Талой? На лице ее, обычно улыбчивом и сияющем, лежала серая тень тревоги.

Деревня староверов открылась неожиданно — лежала, как на ладони, на краю цветущей долины, и радовала глаз своими ладными, крепкими домами и островерхими крышами. На лугу, недалеко от горной речки, паслись коровы; сверху они казались совсем маленькими, похожими на пестрых букашек. Тишиной и миром, благополучием неторопливой жизни незримо веяло от всей этой картины, осиянной ярким полуденным солнцем. Прокопов остановился и залюбовался, затем присел на плоский камень и восхитился:

— Благодать-то какая! Век бы тут жил!

Данила, переводя дух, сел рядом с ним на камень, здесь же, прямо на землю, попадали казаки, все еще не отошедшие от страха, пережитого ими на узкой тропе. У иных до сих пор тряслись руки, а глаза были ошалелыми — словно не верили до конца служивые, что остались живыми.

Вышли они на козырек, которым тропа еще не завершалась — дальше она тянулась саженей на тридцать, но уже не такая опасная: можно было идти спиной к обрыву, придерживаясь за каменные выступы.

Высоко в небе, уронив на серые камни летучую тень, кружил горный орел, нарезая невидимые круги, иногда опускался вниз, словно желал рассмотреть чужих людей, которые пожаловали неожиданно в его владения.

— А это, кажется, по нашу душу, — негромко выговорил Прокопов и прищурился, старательно вглядываясь в сторону деревни.

— Да за нами давно смотрят, — отозвался Данила, — и на мушку уже взяли. Ты не оглядывайся, я вижу. Ладно, пошел.

Данила поднялся, снял с себя ружье, патронташ, расстегнул ремень, на котором висел в самодельном чехле нож, и тоже положил его на камень. И лишь после этого, налегке, одолел оставшиеся сажени тропы, а затем, размахивая пустыми руками, двинулся навстречу людям, которые быстрым шагом поднимались от деревни. Ясно было, что исход тропы староверы теперь караулят и проскочить незаметно здесь может разве что ящерица. Едва лишь уселись на козырьке, Данила сразу разглядел, что за кривым уступом, совсем недалеко, сторожит каждое их шевеленье невидимый человек, обнаруживая себя лишь тенью ружейного ствола.

Вниз, под уклон, можно было сбежать одним махом, но Данила себя сдерживал и шел размеренным, неторопким шагом, показывая всем своим видом, что он не прячется и не торопится. Когда между ним и людьми, поднимавшимися от деревни, осталось с десяток шагов, Данила остановился и низко, в пояс, поклонился. Медленно выпрямился, безбоязненно взглянул на мужиков, сказал:

— Доброго вам здоровья, люди добрые. Не берите в опаску, мы с миром пришли.

На поклон его и на приветствие никто не отозвался. Стояли перед ним шесть человек, все с ружьями, глядели недобро и молчали.

— Не откажите в просьбе, — продолжил Данила, стараясь не сбиться с уверенного тона, — проведите к Мирону, есть у меня надобность побеседовать.

— Неужель запамятовал, что сказано было? — отозвался один из мужиков. — Сказано тебе было так: дорогу сюда забыть и больше не появляться. А ты появился и чужих людей с собой притащил. Зачем?

— А вот проведете меня к Мирону, я ему все расскажу, до донышка. Для вашего блага я сюда пробирался.

Староверы переглянулись, и тот, который заговорил первым, коротко обронил:

— Ступай вперед.

Данила пошел. Старовер — следом за ним. Остальные остались на месте, наблюдали за казаками, не спуская с них глаз. Но казаки под началом Прокопова, как и договорились заранее, сидели и лежали, не шелохнувшись, словно уснули, пригретые жарким солнышком.