И вот — та же самая изба, где разговаривали Данила и Мирон еще недавно. Те же самые черные от старости книги на полке и тот же самый невыветриваемый особый запах. Мирон сидел на широкой лавке, упираясь в нее обеими руками, глядел исподлобья. Данила встал у порога, снова поклонился — низко, в пояс. Ни одного звука не проронил — молча. Не знал он и угадать не мог, что может произойти, и потому молчал, чтобы не оборвать нечаянным и ненужным словом слабую ниточку надежды, что Мирон его выслушает и согласится помочь.

Глухая тишина царила в избе — словно здесь покойник лежал. И только скользила беззвучно белая пушинка по широким половицам, переворачивалась, замирала неподвижно и снова продолжала свой путь, пересекая избу из угла в угол.

— Сказывай, — первым нарушил тягостное молчание Мирон, — зачем казенных людей привел?

— Цезарь обратно вернулся, — заторопился Данила, боясь, что Мирон оборвет его и не даст договорить до конца, — вот поэтому и казаки, чтоб под корень его извести, чтоб духу не осталось. Да только без твоей помощи не обойтись, помощи прошу.

— Цезаря изведут, а после за нас примутся, будут давить, как тараканов. Нам с антихристовыми слугами жизни нету, только смерть.

— Погоди, Мирон, дозволь слово сказать, решенье свое принять всегда успеешь. Я здесь не по доброй воле и не по своему желанию, выслушай…

И Данила, стараясь говорить ясно и убедительно, пересказал все, что услышал от исправника Окорокова: староверы пропускают казаков, дают им коней и помогают добраться до лагеря Цезаря. За это получают они полную неприкосновенность от властей и будут проживать так, как жили раньше, никто их не тронет. Если же откажут они в помощи, то Цезаря все равно изведут, только уж в этом случае староверам придется туго: перепишут их всех в казенные бумаги и будут они под строгим надзором находиться. А чтобы молиться по своей вере — пусть и не мечтают.

Все сказал Данила. Замолчал, переводя дыхание. И снова в избе повисла долгая, тягучая тишина. Думал Мирон, продолжая крепко упираться руками в лавку, низко опустив крупную, лобастую голову. Данила терпеливо ждал.

— Пойдем, — Мирон тяжело поднялся с лавки, и они вышли на крыльцо.

День, не угасая, по-прежнему сиял теплым солнечным светом, радуя каждую травинку и каждое живое существо.

— Сиди здесь, жди, — Мирон показал Даниле на верхнюю ступеньку крыльца и ушел, не оглядываясь. Данила послушно сел на указанное ему место и увидел скоро, как засновали от дома к дому босоногие ребятишки, как из домов, торопливо подпоясываясь, стали выходить мужики и как все они, быстрым, торопливым шагом, направлялись на край деревни.

«Свой сход собирают, — догадался Данила. — Какое решение вынесут?»

Теперь одно оставалось — ждать.

Солнце уже покатилось на закат, когда вернулся Мирон — долго длился сход староверов. Данила притомился от ожидания и вспотел на солнцепеке, но место, указанное ему, не покидал, хотя очень хотелось перебраться в тенек. Вскочил со ступеньки и даже вперед подался в нетерпении: о каком решении придется ему сейчас услышать?

— В деревню не пустим, стоять будете там, где остановились, на козырьке. Коней дадим, до Цезаря проводим. Сходишь к своим казакам, скажешь и сюда вернешься, рядом будешь. Смотри, Данила, если обманешь — в огне тебе гореть вместе с домочадцами.

— Не обману, — твердо пообещал Данила, будто обладал властью исправника Окорокова и знал наперед, что все происходить будет согласно его горячему желанию.

— Тогда иди, — разрешил Мирон, показывая рукой на гору, и добавил: — Сразу и вертайся. Ждать здесь буду.

Ноги упруго несли в гору. Будто на крыльях летел Данила, чтобы сообщить поскорее добрую новость. Прокопов выслушал его, хлопнул Данилу по плечу и скомандовал своим казакам, чтобы они располагались на козырьке. Данила, не задержавшись, спустился в деревню, где сидел на крыльце своей избы Мирон, и голова его снова была низко опущена, словно тяжелая дума клонила ее к земле.

С луга возвращалось в деревню стадо, несло с собой запах парного молока, поднимало вверх пыль, и она, пронизанная солнечными лучами, казалась розовой. Солнце выстилало по земле длинные тени, и белок на вершине горы искрился, похожий на неведомый драгоценный камень. Не верилось, никак не хотелось верить, что и в этот мир, до краев налитый спокойствием и благодатью, проникли человеческие страсти, не ведающие пределов.

Слово свое Мирон сдержал. Казаки никаких препятствий не встретили и ушли на следующий день с проводником-старовером на другой край долины к изножью Кедрового кряжа — к Цезарю.

Никто их не провожал, а деревня, когда проходили мимо, казалась вымершей — одни лишь куры копошились в горячем песке.

— Начало доброе, — радовался Прокопов, оборачиваясь к Даниле, — можно сказать, лучше и не надо. Только бы не сглазить. А, как мыслишь?

Данила не отозвался. Он боялся загадывать будущее.

Все сроки, оговоренные с Бориской, миновали, день проходил за днем, а люди, которых Цезарь посылал за кряж, возвращались с одним и тем же известием: пароход в назначенном месте не появился. Вообще никакого парохода на Талой не маячило. Один лишь раз видели баркас под обвислым в безветрии парусом, да и на нем шли вниз по течению, судя по всему, сбежавшие с дальнего прииска старатели — рвань несусветная, оголодавшая и отощавшая.

Измаявшись напрасным ожиданием, Цезарь порывался сам выбраться к реке, но всякий раз останавливал себя, словно у невидимой запретной черты, понимая прекрасно, что уходить ему сейчас из-за Кедрового кряжа ни в коем случае нельзя. Помощников, на которых можно полностью положиться, у него теперь не имелось, вновь набранных людей требовалось держать в кулаке, да и строительство лагеря еще не удалось закончить. Цезарь наливался тяжелой злобой, она душила его, перехватывая горло, и тогда он, не в силах с ней совладать, брал винтовку с патронами и уходил далеко от лагеря. Выбирал удобное место и палил по деревьям, срезая ветки, смотрел, как они рушатся на землю, вдыхал запах пороха, и ему становилось легче, будто живой воды напился. Возвращался в лагерь и снова не давал себе отдыха, кружась целыми днями в бесконечной череде неотложных забот. Иногда останавливался, оглядывался вокруг, и его охватывала гордость. Да и как не гордиться, если за короткий срок удалось сделать почти немыслимое: поднялся на голом месте почти неприступный лагерь, в котором можно отсиживаться сколько угодно времени, пока жратвы и патронов хватит. Взять его можно только крупной воинской силой, а как ее протащить сюда в большом количестве? Никак. И снова оживали потаенные замыслы, уже не казались несбыточными, как после пожара — наоборот, верилось, что в самом ближайшем будущем они осуществятся.

А пока — требовалось работать, выжимая из себя седьмой пот, жестоко требовать такого же рвения от других и снова посылать людей за кряж, в надежде, что на этот раз они принесут доброе известие.

Но люди возвращались и докладывали: парохода на Талой нет.