И вдруг отец Глеб сверкнул глазами сердито, даже зло и сказал жестко, как отрезал:

— Нет!

И повторил:

— Нет! Это не так!

Потом резко отвернулся, не сделав попытки вернуть в стадо заблудшую овцу; напротив, отошел в другой угол и на Бронникова в тот вечер больше не смотрел: не замечал, будто вовсе не видел, как если бы того и в храме-то не было.

После этого происшествия случился у них с Артемом разговорец: тот еще по дороге к метро осторожно заметил, что, дескать, не надо было отца Глеба обижать…

Бронников и сам жалел, что полез с вопросами. Сам он хаживал к отцу Глебу, можно сказать, за компанию, тайную воцерковленность и Киры, и Артема принимал как форму протеста. Но если являешься в храм, веди себя соответственно, настоятелю атеисты ни к чему. Ему, однако, хотелось бы объяснить основания своего поведения, поскольку был уверен, что внутренне они довольно похожи, наверняка придет время, когда Артем разделит его точку зрения.

— Не хотел обидеть. Но согласен — неловко вышло.

— Конечно. Он за веру умереть готов, а ты ему такое…

— Да, да… Он готов за свою веру умереть… Кто-то еще — за свою, совсем непохожую. А я, допустим, не готов ни за ту, ни другую, но тоже, скорее всего, умру. Согласись, что с этим надо как-то разобраться.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что отношение к смерти важнее веры.

Артем, понятное дело, не согласился, и в конце концов никакого толку не вышло — да и какого толку ждать от подобных разговоров?..

Вздрогнул от гудка, запнулся, вскидывая взгляд.

— Ну куда прешь? — беззлобно спросил водитель «Волги», съезжавший с проспекта в переулок. — Совсем, что ли?

И покрутил пальцем, а потом газанул.

* * *

Не поленился пройтись до «Сокола» и был вознагражден: в «Маяке» обнаружилась редкая птица — селедка по рубль сорок пять; выкинули, к сожалению, в том же отделе, что и совсем неплохую атлантическую по рубль четыре, за которой моментально выстроилась длинная очередь; и хоть за рубль сорок пять почти никто не брал в силу дороговизны (он и сам решился только в видах предстоящего застолья), все равно пришлось отстоять минут сорок.

Что касается картошки, то приличной казенной уже месяца два во всем районе не водилось — одна гниль. Пробавлялись рыночной, хоть это и било по карману: магазинная одиннадцать копеек кило, а румяные тамбовцы ломили хорошо если по полтиннику. Но и с картошкой подфартило: в гастрономе у церкви появилась рыжая кубинская по тридцать пять, и никто ее особенно не брал: не расчухали еще, что тридцать пять — это вовсе не чрезмерно, поскольку из своей глазастой все равно две трети на выброс, вот и считай, что почем; а кроме того, кубинская — молодая, этого года, а своя такая же (да когда еще появится!) поначалу никакие не тридцать пять: вовсе не подступишься.

Взял сгоряча три трехкилограммовых пакета и обнаружил, что под самоуговоры о верности финансовых решений червонец почти разошелся, а между тем еще предстояло заглянуть в винный, да и за капустой шагать на рынок. А уж туда только сунься: никто никого не заставляет, да уж больно много соблазнов. Всегда одна и та же история: хвать-похвать, а сколько б ни было в кармане, все осталось в овощных рядах.

Что касается мясных (да и вообще в крытую часть торжища) Бронников отродясь не совался — там, в сени обернутых марлей свиных и бараньих туш, расслабленно свисавших с крюков, покупатель был не тот, что копейке счет ведет, не рядовой: большей частью чернявый, зимой в дубленке и шапке пирожком, летом в индийском хлопковом костюме и кепке-аэродроме; подъезжал, как правило, на лаковой «семерке», блиставшей хромированной решеткой радиатора, у прилавка привередничал, на товар показывал нехотя, мизинцем. А то еще солидные русские мужики с седыми висками, в серых костюмах, с доброй выправкой: эти грузили снедь в багажники белых «Волг». Заглянув мимоходом, непременно увидишь вдобавок к бараньим ляжкам либо пару бутылок «Столичной» с винтовой пробкой, либо вообще коробку с какими-нибудь висками — и то и другое явно из валютно-чековой «Березки». Ну и дамы с ними подобающие.

Продавец под стать: не тетка в черном зипуне (иначе эти полудраповые рязанские пальто никак не назвать), крест-накрест обмотанном шерстяным платком по груди (и еще одним — поверх мелкой, на фоне прочего, головы), весь товар которой — картоха-чугунка, морковь, лук и редька, а холеный мужик в белом, лишь кое-где маленько закровавленном халате, поигрывающий мясницким своим топором с радушной озабоченностью бескорыстного гостеприимства…

Деньги, деньги!..

С прошлого года, как более-менее пришел в себя после психушки (недели две никак не мог до конца поверить, что снова на этой стороне Луны, не оставлял страх перед возможными продолжениями, новым сроком), пошел лифтерить на вторую ставку: числилась Кирина мама, а отсиживал он. Мыльников о подмене знал, но палок в колеса не ставил. Дни скакали через один: сутки дома, сутки в подъезде. В целом оказалось сносно, только грипповать, в случае чего, приходилось тоже под лестницей.

Зато и получал теперь за двоих: семьдесят да семьдесят. Чистыми выходило в итоге сто двадцать один восемьдесят; если бы оклады были шестидесятирублевыми (то есть минимальными, которые не облагаются подоходным), шло бы ему на руки сто двадцать ровно; рубль восемьдесят разницы гляделся парадоксально.

Еще Артем каждого первого исправно двадцать целковых за комнату отдает. Отдавал… теперь его целковые старшине считать.

Деньги, деньги… а вот ездят же люди на шабашки. Коровники какие-то строят… или еще рубят подлесок под линиями электропередачи. После года инженерской или НИИшной жизни такой отпуск — не самое плохое. Лучший отдых — перемена деятельности, с этим не поспоришь. Да за такую перемену потом еще и отслюнявливают… рублей шестьсот-семьсот добыть — разве не удача? Хоть бы главные дырки позатыкать, и то большое дело.

Артем тоже два года подряд ездил. Сначала черт знает куда за Тюмень — там как раз рубили поросль. На следующий год с ним Юрец увязался. Зная и ловкость его, и способность к физическому труду, и выносливость, Бронников крепко отговаривал. Юрец все же поехал. Шабашка оказалась диковинная — сплавная. Вернулся мало того что живым и здоровым, а еще и донельзя довольным: оказалось, сплав — это вовсе не на плотах по бурным рекам гуцульского разлива, а на берегу — застрявшие в паводок бревна к воде спихивать. И ребята встретились славные, и с погодой повезло, и даже денег немного привез, во что совсем уж трудно было поверить. Мало того: похвастался новым рассказиком. Никакой это, конечно, не рассказик был еще, Бронников знал, что Юрец его тыщу раз переделает, прежде чем тот обретет истинную форму (глядишь, в промежутке пьеску из него сварганит или, не приведи, господи, поэму); постепенно вырастут ветви, листья, зашумит веселая крона, — но ствол деревца виден уже сейчас.

Умирает заслуженный человек, старый коммунист. Всю жизнь он отдал партийной работе, всю жизнь исполнял чужие директивы, всю жизнь решения ЦК заменяли ему ум, честь и совесть.