— А! — Кириллов раскрыл дверь, отступая внутрь дымного куба комнаты. — Заходи!

Невеликий пес мягким шаром пыхтел у ног, суетясь и внюхиваясь; поскольку в косматой шерсти не различалось ни лап, ни морды, ни хвоста, прозвание он имел соответствующее — «Шапка джигита».

— Ну что? Остатние денечки? — спросил Кириллов и вдруг заголосил дребезжащим козлетоном:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья!

А завтра рано, чуть светочек,

Заплачет вся моя семья!..

— Так и есть. Последний нонешний…

— Ну-ну, — сказал Кириллов, озабоченно притопывая носком левой ноги и отчего-то тревожно кося по сторонам. Бороденка нынче была у него всклокоченная, и смотрел он на Артема снизу вверх, в полном соответствии с разницей в росте, но не победно, как обычно, а с томительным вопрошением во взгляде. — Погоди-ка! Деньги есть?

— Деньги? Есть рубля три, но…

— Не боись, не отниму.

Кириллов суетливо кинулся в дальний угол, загремел, залязгал; выволок на свет большую авоську с бутылками.

— Матрос мальчонку не обидит! Смотри-ка, хрусталя сколько! Сгоняй на угол, а? Пару портвешку возьми… добавишь копейку, если не хватит.

— Пару? — усомнился Артем. — С утра-то?

— Я свой калибр знаю! Иди!

— Может, закуски какой?

— Жратва — дело свинячье! — возгласил живописец; однако все же смягчился: — Хлеба буханку. На вот газету, завернешь.

Артем зацепил взглядом дату.

— Свежая…

— Кто?

— «Правда»-то. Нечитаная…

— Ты что, совсем? — Кириллов покрутил пальцем у виска. — Кто ее читать будет? Мне эти газеты даже задницу раздражают!.. Меня единственное смущает, никак не пойму. Вот ведь знаю: все вранье, от первой строчки до последней! Каждое слово!

— Ну?

— Результаты футбольных матчей! Открываю, читаю: вчера «Спартак» — «Динамо» — 2:1. Умом понимаю, что это тоже должно быть вранье, потому что здесь ни слова правды не бывает. Но ведь при этом я сам вчера по телику матч смотрел, с-а-а-ам! — Кириллов стал бить себя в грудь кулаком. — Са-а-а-а-ам смотрел, са-а-а-ам! И было именно два один! Как объяснить?!

— А зачем выписываете?

Кириллов онемел на мгновение, потом снова с размаху ударил:

— Не знаю, Артем, дорогой, не знаю! Сам удивляюсь! Ведь не читаю я это, тошнит меня от нее — а выписываю! Я тебе больше скажу… — он подался вперед и понизил голос: — Не поверишь — я и радио иногда включаю. И тоже знаю: не надо! Музыку классическую — еще куда ни шло, а песни эти!.. или репортаж какой или, не приведи господи, новости — ни-ни! И все равно включаю и слушаю, слушаю! Глотаю эту отраву, глотаю — и с такой, знаешь, радостью, с такой саморазрушительной радостью думаю: прав я был, прав! Нельзя этого слушать, нельзя!.. Понимаешь?

— Ну просто Фрейд! — Артем покачал головой. — В чистом виде… Ладно, зонт-то есть?

— А что, разве дождик? — изумился Кириллов, поворачиваясь к потемнелому, сизому окну, за которым что-то грозно гудело, ворочалось и обрушивалось на землю. — Да ведь несильный…

Впрочем, пока Артем шел назад по длинному коридору мимо высоких дверей мастерских, пока ждал лифта, а потом спускался на первый, дождь и впрямь стих: лупанул сгоряча со всей дури — да и скис, ненадолго хватило; туча утекла, солнце туманилось за истаивающими пеленами, асфальт лоснился, свежие булыжные заплатины между мокрыми рельсами тоже блестели и искрились…

Прием бутылок исправно действовал, и даже народ не густился; минут через десять он уже снова толкнул дверь мастерской.

— О! о! Спаситель ты наш! Мессия! — воскликнул Кириллов и тут же начал любовно грубить и распоряжаться: — Ну садись, что толчешься, верста коломенская!

Артем сел на диван, встроенный в пыльные стеллажи; на одном из них стояла четырехлетняя подшивка — с 1889 по 1902 — журнала «Вопросы философии и психологии». Нумера, он знал, были сильно обтрепаны, извлекать очередной приходилось с большой осторожностью.

На подрамнике стояла недоделка из соцреалистических: три меднолицых металлурга на фоне багровых высветов. Тяжелые башмаки выглядели каменными, покоробленные брезентовые робы — жестяными; тот, что стоял в центре, поднес ладонь ко лбу жестом дозорного, что в сочетании с общеэпической невозмутимостью их угловатых физиономий навевало воспоминание о «Витязях» Васнецова. Лет пять назад, когда Артем пришел сюда впервые (три холстика взяли на выставку, разместившуюся в вестибюле школы здесь неподалеку, на полпути в сторону Мирского; Кириллов возьми и забреди туда между делом; позвонил, позвал к себе), художник намеревался отдать их на какую-то там осеннюю выставку МОСХа…

Судя по тому, что свет не горел, творцу и сегодня не работалось — должно быть, только и ждал, чтобы его отвлекли от дела. Впрочем, расставив на чертежной доске бутылки и стаканы, он пощелкал несколькими выключателями.

Мастерская заиграла светом и вся сразу прояснилась, выпятив вперед самое броское имущество: картины на стенах, глиняные кувшины на шкафах, россыпь железо-медной мелочи по стенам — ухват, струг, тесло, несколько медных ламп, мятый самовар с медалями и десятка полтора потемнелых икон. Один угол и полстены занимали полотна отца Кириллова — Михайлы: румяные девчата, насупленные бородачи и сосредоточенные обладатели очков и пенсне, вылепленные решительными, тяжелыми и широкими мазками, при излишнем приближении оборачивающиеся хаотичным нагромождением красок, зато издали заставлявшие сознание достраивать мельчайшие детали изображенного — родинки, морщины, отбившиеся пряди волос, щербины передних зубов в добродушных улыбках, — все они смотрели из охрусталенного временем воздуха, из небытия, казавшегося художнику столь реальным и вещным. Автопортрет хорошо вписывался в галерею персонажей — такой же крепкий, белозубый, налитой энергией и мыслью, Михайло Кириллов тридцать четвертого года, чуть позже уличенный в антисоветской пропаганде и контрреволюционной деятельности, а еще позже посмертно реабилитированный, смотрел из рамы с неясной усмешкой сощуренных глаз.

— Стало быть, отбываешь, — механически толковал Кириллов, шурша пакетом и булькая. — Труба зовет! Ну ничего, ничего… два года быстро пролетят. Вернешься — ух! Грудь колесом!.. Что-нибудь предпринял?

— В смысле? — не понял Артем.

— В смысле, чтобы в Афган не залететь.

Артем хмыкнул.

— А что я предпринять должен был?

Кириллов подался назад, с изумлением на него глядя.

— Да ты что? С Луны упал? Не знаешь, что делается? Сколько оттуда покойников везут?

— Ну не обязательно же туда я должен попасть, — Артем пожал плечами. — Совершенно необязательно…

— Что ты несешь! — вспылил Кириллов и стукнул стаканом по доске, маленько расплескав. — Да туда метлой метут! В метро ребят ловят!