— Назад! — заорал кто-то у меня над ухом. Я вжался в расщелину, словно бея Эвелины в стену палатки. Фонарик, выпав из руки, закатился в яму.

— Назад! Не трогать! Я сам!

Я осторожно приподнял голову и взглянул вниз. Похоже, слои лавы сыграли со мной акустическую шутку. Вдали, с другой стороны огромного тента, едва различимый в сгущающихся сумерках, стоял Лако в сопровождении двух приземистых фигур в белом — кажется, сухундулимов. И тем не менее голос его звучал так четко, словно он рядом со мной.

— Я сам его похороню. Просто выкопайте могилу. Могилу для кого? Присмотревшись, я увидел голубоватый предмет на песке — тело, завернутое в пластик.

— Римлянин прислал вас охранять сокровище, — сказал Лако. — Вы обязаны следовать моим приказам. Как только он вернется…

Дальнейшего я не расслышал, но его слова явно убедили сухундулимов. Они попятились, а затем повернулись и побежали прочь. Хорошо, что их скрывала темнота — от их внешности мне всегда становится не по себе: под кожей на лице и на теле сухундулимов явственной проступают корявые узлы мышц. В своих репортажах Брэдстрит описывает их как рубцы или вспученные следы от ударов плетью, но он просто с приветом. На самом деле кажется, что под кожей клубками свернулись змеи. Римлянин еще выглядит более или менее — икры и ступни его обвиты набухшими мускулами, словно ремнями сандалий римских легионеров, как написал Брэдстрит в одном из репортажей. Собственно говоря, за это Римлянин и получил свое прозвище, а вот лицо у него почти нормальное.

Римлянин. Он, скорее всего, дома, раз Лако сказал: «Как только он вернется». Ни Лако, ни охранники не смотрели в мою сторону, так что я тихонько распрямился и перелез через выступ, стараясь не шуметь — на случай, если странная акустика срабатывает и в другую сторону.

На западе по-прежнему было достаточно светло — дорогу все еще видно. Я раздумывал, не остановиться ли на полпути, чтобы в свете фар прочесть послание, но решил, что не стоит — если Лако заметит свет, то догадается, что я был в палатке. Лучше доехать до поселка и прочитать записку под каким-нибудь фонарем.

Я ехал без фар, пока еще что-то было видно на расстоянии вытянутой руки, а когда наконец включил, обнаружил, что чуть не врезался в стену, которой была обнесена деревня. На ней не было зажжено ни одного фонаря. Я припарковал джип, пожалев, что не могу въехать на нем в деревню.

На заборе Римлянина по-прежнему висел фонарь — там, куда его повесила бея. Он был единственным источником освещения в деревне, в которой все так же стояла тишина, как после резни. Может, все узнали, что лежит в койке внутри пластикового купола, — и сбежали, как те охранники-сухундулимы.

Я подошел к воротам. Фонарь висел слишком высоко — не снять. Похоже, мне не удастся прочесть послание, укрывшись где-нибудь в переулке. Главное, чтобы Римлянин меня не увидел — вряд ли ему понравится, что кто-то вскрывает его письма.

Прислонившись к стене, я достал сумку с посланием.

— Нет, — сказала бея. В руке у нее по-прежнему было журналистское удостоверение — изрядно погрызенное по краям. Наверное, она весь день просидела на ступеньках, пытаясь выковырять голографические буквы.

— Мне нужен Римлянин. Впусти меня. У меня для него послание.

— Послание, — повторила бея, с любопытством глядя на сумку.

Я поспешно убрал сумку в карман, обреченно вздохнул и вытащил полиэтиленовый пакет.

— Послание. Римлянину. Впусти.

— Нет. Я возьму. — Она просунула руку между прутьями забора.

Я отдернул пакет.

— Это не тебе. Для Римлянина. Отведи меня к нему.

Бея испугалась, поспешно отступила от ворот и вернулась на ступеньки.

— Нет. — Она вертела в грязных руках мое удостоверение.

— Я тебе дам подарок, а ты отнесешь послание Римлянину. Подарок лучше удостоверения.

Бея подозрительно покосилась на меня и подошла к воротам. Я понятия не имел, что ей дать. В изодранном кармане рубашки нашлась ручка с двумя топографическими буквами по бокам.

— Вот. Тебе! — Я показал ей ручку. — Скажи Римлянину, что у меня для него послание. — Другой рукой я поднял пакет, чтобы ей было понятнее. — Впусти.

Бея двигалась быстрее змеи: только что с опаской приглядывалась к ручке, а через секунду сжимала в руках пакет. Она сняла фонарь со стены и бросилась к ступенькам.

— Нет! — закричал я. — Погоди!

Дверь дома захлопнулась — и я остался в кромешной темноте.

Великолепно. Бея поужинает посланием, я ни на миллиметр не продвинулся к решению загадки, а Эвелина Герберт, скорее всего, умрет до моего возвращения в купол. Я на ощупь продвигался вдоль стенки, пока не увидел тускнеющие фары джипа. Еще лучше — аккумуляторы садятся. Для полного счастья не хватает только Брэдстрита на водительском сиденье, передающего в эфир репортажи на моем оборудовании.

В полной темноте к куполу подъехать невозможно, поэтому я включил фары — вдруг Лако не заметит, как я подъезжаю, — но даже в свете фар пару раз цеплял днищем валуны и вдобавок наткнулся на кусок лавы, который совершенно не отбрасывали тени.

Я снял изодранную рубашку, вылез из джипа и целую вечность спускался по кряжу, волоча на себе транслятор с передатчиком. В проделанное мной отверстие в стенке купола с этим объемным оборудованием было не пролезть, так что пришлось опустить приборы на землю и задом протиснуться внутрь. Сумку с транслятором я повесил на плечо и потянул на себя передатчик.

— Где тебя носило, Джек? — спросил Лако. — Охранники Римлянина давно ушли… Впрочем, от них вообще толку никакого. Что ж, они сбежали, а ты заявился. Брэдстрит тоже здесь? — Ну и видок у Лако — как будто неделю не спал, не меньше! — Давай, как вошел сюда, так и уматывай. Сделаем вид, что тебя здесь не было.

— Без репортажа я отсюда ни ногой, — ответил я. — А еще мне к Говарду надо.

— Нет.

— Имею право. — Я автоматически потянулся за журналистским удостоверением, которое в этот момент, наверное, упоенно дожевывала бейка. Если еще не приступила к посланию Эвелины, разумеется. — Журналисты имеют право брать интервью у непосредственных участников событий.

— Говард умер. Я его сегодня похоронил.

Я сделал вид, что меня интересуют исключительно новости о сокровище и что я в глаза не видел ужасное создание, которое лежит в койке за пластиковым пологом. Видимо, получилось у меня неплохо — Лако ничего не заподозрил. Может, он уже не чувствовал весь ужас происходящего и не ожидал от меня никакой реакции, а может, я вел себя именно так, как полагается репортеру.

— Умер? — переспросил я, пытаясь припомнить, как выглядел Говард. Перед глазами встало изуродованное лицо Эвелины, ее руки, хватающиеся мне за рубашку, — пальцы, острые как бритва, совсем не похожие на человеческие.

— А Каллендер?