Жаль, что у меня не было возможности изучать «Упражнения» в стенах какого-нибудь иезуитского монастыря под руководством опытного священника. Но нет, я проходил их самостоятельно, изучая методики, которые приводятся в книге, и следуя им в меру своего разумения. Ни с одним священником я и словом не обмолвился о том, чем занимаюсь.

Целый месяц я посвятил «Упражнениям», отводя им по часу каждый день. Занимался я в своей комнате на Перри-стрит, и выбрал для этого самое спокойное время в середине дня: поскольку я жил теперь в задней части дома, меня не донимал уличный шум. Было действительно тихо. Стояла зима, окна были закрыты, даже разноголосица соседских радиоприемников до меня не доносилась.

В книге говорилось, что в комнате должен быть полумрак, и я опускал шторы, чтобы света хватало только разглядеть написанное и висевшее над кроватью распятие. Еще книга предлагала обдумать положение для медитации. Здесь предоставлялась довольно широкая свобода, важно только более-менее сохранять первоначальное положение, и не расхаживать по комнате, вертя головой и разговаривая сам с собой.

Немного подумав и помолившись и над этой важной проблемой, я в конце концов придумал заниматься медитацией сидя на полу скрестив ноги. Наверно, иезуиты, войди они в комнату, были бы неприятно поражены, увидев меня занимающимся духовными упражнениями в позе Махатмы Ганди. Но работало это очень хорошо. Когда не нужно было смотреть в книгу, я обычно направлял взгляд на распятие или в пол.

И вот, помолившись, сидя на полу, я стал размышлять о том, зачем Бог привел меня в мир.

Простые и глубокие, радикальные истины «Основания» были, я думаю, слишком глубоки, слишком радикальны для меня. Самостоятельно мне было трудно в них вникнуть, я лишь скользнул по поверхности. Смутно помню, что, сосредоточив ум на тезисе о безразличии ко всем тварным вещам, болезни и здоровью, я пришел в замешательство. Мне ли было понять такое? Если я простужался, то глушил себя таблетками аспирина, горячим лимонадом и нырял в постель в откровенной панике. А тут книга, которая, утверждает, что я должен быть холоден, как лед, пред лицом ужасной смерти. Как мог я понять даже само слово «безразличный», если пояснить мне это было некому? У меня не было возможности увидеть разницу между безразличием воли и безразличием чувств – последнее практически неизвестно, даже в опыте святых. Я переживал, считая неспособность к бесстрастию своим душевным недостатком, и упустил реальные плоды этой фундаментальной медитации. А они должны были бы заключаться в том, чтобы применять ее положения ко всему, к чему я был привязан, и что постоянно втягивало меня в неприятности.

Однако по-настоящему ценными «Упражнения» оказались для меня, когда я дошел до различных созерцаний, особенно относящихся к тайнам жизни Христа. Покорно следуя правилу св. Игнатия, я «представил место»: мысленно поместил себя в Благословенный Дом в Назарете с Иисусом, Марией и Иосифом и наблюдал, что они делали, слушал, что они говорили и так далее. Я вызвал чувства, поразмышлял и закончил беседой[379]. В конце, оглянувшись назад, я коротко рассмотрел, как работала медитация. Все это было для меня так ново и увлекательно, сам труд постижения настолько поглотил меня, что я даже не рассеивался. Самой важной частью каждой медитации для меня оказалось приложение чувств: слышать вопли проклятых в аду, обонять горение их тленной плоти, видеть бесов, приближающихся, чтобы утащить тебя вниз, к грешникам, и так далее.

Помню, что один богословский момент произвел на меня очень сильное впечатление, большее, чем другие. Где-то на первой неделе, поразмышляв о зле смертного греха, я перешел к греху простительному. И тут, при том, что ужас смертного греха по-прежнему оставался для меня несколько абстрактным, просто потому что в этом вопросе очень много различных сторон и аспектов, я вдруг ясно увидел губительность простительного греха именно как преступления против добра и милосердной любви Бога, вне какого-либо отношения к наказанию. Я вышел из этой медитации глубоко убежденным в том, как ненормально и пагубно предпочтение своей воли и своего удовольствия воле Бога, сотворившего нас по Своей любви.

В большой медитации о «Двух Знаменах», где предлагается мысленно выстроить на одном поле армию Христа, а на другом – армию дьявольскую, и спросить себя, какую же сторону ты выбираешь, я слишком погрузился в атмосферу Сесила Б. Де Милля[380], чтобы извлечь серьезную пользу. Но когда после я размышлял о выборе жизненного пути, случилась странная вещь, несколько меня испугавшая. Это был единственный случай, который имел привкус внешнего сверхъестественного вмешательства во всем опыте этого ретрита.

Я уже сделал выбор жизненного пути. Я собирался стать францисканцем. Соответственно, на эту тему я и принялся размышлять, не особенно примеряя ее к себе. Я ходил вокруг да около соображений о том, как человеку следует поступать со своим земным имением – медитация, несомненно, весьма полезная для тех, у кого действительно есть имение, которым необходимо как-то распорядиться, – когда раздался звонок в дверь. Я нажал кнопку, открывавшую парадную дверь внизу, и вышел на лестницу встретить гостя, полагая, что пришел Гибни или кто-нибудь еще из друзей.

Это оказался маленький человек в пальто мышиного цвета, которого я прежде никогда не видел.

– Вы Томас Мертон? – спросил он, – добравшись до моей лестничной площадки.