— Мальчик, — засиял в полумраке учитель, — козачина, три кило пятьсот! Это уже второго Бог дал, старшему два года исполнилось на Покрова…

— Дай Боже счастья вашей семье, — сказал Адриан. Так, будто колядовал ему. Так, будто это было Рождество, самый большой праздник года, когда над городами, и селами, и заметенными снегом крыивками пульсирует сквозь ночь невидимый свет, и под землей, как в катакомбах под Римом Нерона, гудит, словно скрытый колокол, коляда, распогоживая лица собравшихся вместе людей сиянием благой вести: Божий Сын народился!.. И он тоже получил сегодня благую весть — у него тоже должен был родиться сын, и аккурат на Рождество: ноябрь, декабрь, январь, как раз девять месяцев, чудны дела Твои, Господи, — пока мы воюем и гибнем, где-то в темноте женских тел роятся новые жизни, прибывают, спешат на свет, на неутихающее кровавое Рождество нашего народа, которое длится и длится, и не видно ему конца… В селах пели новую колядку: «Чи чули ви, люди, сумную новину — закували у кайдани нашу неньку Украіну…» — слуги царя Ирода шли по снегу, как охотники Брейгеля, разыскивая младенцев, заскорузлая рыжая тряпка в люльке опустевшей лемковской хаты оказывалась расстрелянным в упор шестидневным ребенком, и молодые мужчины с автоматами, которые еще недавно в этой хате колядовали — дай Боже тому, кто в этом дому! — спасибо, хлопцы, дай Боже и вам! — выскакивали на улицу и блевали в снег — радуйся, ой радуйся, земле: льется, льется красное вино по рукам колядников, наполняя стаканы, переливаясь через верх, льется из пробитых, простреленных черепов, а женщины, как угорелые, не замечают, цепляются за нас, словно корни за ноги, моля о любви, чтобы рожать в муках, и Бог на их стороне, потому что кто, в самом деле, станет вспоминать вифлеемских младенцев, когда весь свет возрадуется новой радостью, и со всех сторон живые понесут подарки живому дитяти?.. И это хорошо, так и должно быть — пусть живет, пусть здоровым растет — хоть кто-то да вырастет, спрячется в яслях, в дремучей чаще, в пещере, в самом глухом селе на краю леса, пока черные охотники Ирода идут и идут по снегу цепью, врываются в дома среди ночи, вырывают живых из нагретых постелей, — два часа на сборы, две буханки на человека, из одежды лишь то, что на себе, пан офицер, а ребенка перепеленать?! «Дававй-давай, ска-рее, паш-ла!» — и телега с двумя недострелянными жизнями, женщиной с ребенком у нее в лоне, — неужели и правда, с моим, Господи, трясется по лесным колдобинам, и впереди ее ждут распахнутые ворота тюрьмы, — а тюрьма все строится, пухнет, набирает мощь, чтобы удержать в себе бунтарскую кровь, и назавтра солнце снова встанет над горизонтом, как живот беременной, словно вся земля корчится в муках — и не может родить себе Спасителя, и глас в Раме слышен, и рыданье и вопль великий — это плачет Рахиль о детях своих и не может перестать, ибо нет их…

Что-то еще хотел спросить — не может же быть, чтоб человек ничего больше не заметил! — но взял себя в руки: из глубины двора донесся шум — кто-то вышел из дома и шел через двор. Молодой, танцующей походкой. Походкой человека, который еще никого не родил. Чье тело еще верит в собственное бессмертие.

— О-оля!.. — нараспев, будто нож шелковую ткань, разрезал сверху тишину женский голос.

— Задержитесь, — шепнул Адриан. — Спросите дорогу, будто заблудились. И, упаси боже, не идите за мной — нельзя, чтобы вас со мной видели.

«Пусть вас Бог благословит», — добавил он еще — или только хотел добавить. Но ответа уже не услышал.

Ему предстояло восемнадцать километров пути, где каждый встречный мог его узнать. Охотники шли по снегу, откормленные псари в новых тулупах и тугих кожаных портупеях разглядывали поле в бинокли, — а собаки уже рвались с поводков, захлебывались лаем, словно стремясь извергнуть из себя легкие, и свирепо рыли землю задними лапами, выбрасывая в небо фонтаны черной грязи… Зверь не подвел, зверь угадал, только лишь высунув до рассвета нос из крыивки: теплый ветер с юга нес с собой запах облавы — и это была облава на него.

Ты видишь?

Вижу.

Он идет.

Да.

Не бойся.

Я не боюсь.

Это только сон. Это нам с тобой снится один и тот же сон.

Разве так бывает? Чтоб двоим людям снился один и тот же сон?

Бывает. У моих дедушки с бабушкой так было однажды в Караганде. Это на самом деле очень просто — ты снишься мне, а я тебе.

И правда, просто. Даже странно, как во сне все просто — кажется, будто иначе и быть не может…

Потому что во сне все так, как есть на самом деле. А днем — только так, как нам кажется.

Значит, я на самом деле тебя люблю. Сейчас, во сне, это так ясно, что не нужны никакие доказательства. Я не вижу тебя в этих ночных декорациях, ты где-то в стороне, сбоку, как часть меня, — я только чувствую, что рядом со мной есть чья-то другая жизнь, и я ее люблю. И я знаю, что это ты. Ведь это ты?.. Ты?.. Это ты? АДРИАН?..

Адриан?.. Ох… куда ты убежал? Зачем зажег лампу?

Спи, спи… Я только запишу, а то забуду…

Что запишешь?.. Уфф… Одеяло сбилось… Который час?

Не знаю. Четвертый.

Ты чувствовал, как я тебя любила? Во сне? А ты взял и проснулся. Там еще что-то было. Дай подумать.

Иди ко мне, будем думать вместе.

А, черт!..

Что такое?

Колено… Задел… Будто зашиблено, что ли? Только обо что я мог его ударить? С вечера все было о’кей…

Может, об тумбочку? Мечешься всю ночь, вскакиваешь… Дайка я гляну.

Странно. Очень странно…

Нет, синяка не видно. Когда так нажимаю — больно?

Да вроде нет…

А здесь?

Оно будто внутри болит, глухо так. Очень, очень странно…

Ну, ложись уже… Напугал меня, и снова весь мой сон убежал. Только и запомнила, что почему-то очень тебя любила. И почему бы это?

Вот и хорошо. Люби меня. Все время люби.

А я что делаю?

Вот повезло мне.

Нам обоим повезло.

Да. Безумно.

Ох… Адюшка… Адичка, родной, чудо мое… Нет, не останавливайся… О Боже… Ах, ты ж… ты… ты… ты..

Любимый мой… любимый…

Дай слезки вытру… Положи голову мне на плечо. Вот так…

Это лучше, чем было во сне.