Он пошел дальше, и метров за десять до нужного перекрестка перед ним на тротуаре опять появилась та ворона. Почему-то был уверен, что та же самая. Крутила во все стороны головой и переступала лапами, как шлюха на высоких каблуках. Не верил ни в какие, к чертовой матери, приметы, но это уже было слишком. Кыш, сказал он вороне. Ворона тяжело, неуклюже, как женщина на сносях, подскочила раз и другой, поднялась в воздух, прошелестев крыльями ему сквозь мозг, — и уселась в нескольких шагах впереди, на облупившейся голове маскарона над аркой каменного дома. Адриану показалось, что потрескавшийся маскарон ему подмигнул. Байка это или правда вороны живут по триста лет? И эта самая могла летать над Берестечком?.. Зловещая птица смотрела на него сверху вниз, словно что-то знала. Где он уже видел этот неподвижный черный взгляд? Как у змеи, у Царицы Змеи…

Тик-так… Тик-так… Тик-так…

Заворачивая за угол, снова заметил в конце улицы серый макинтош, — тот же самый? — резко свернув в первую же арку, замер в ожидании. По улице прошла женщина с мальчиком, обвешанная целой горой серебристых лис. «Сколько раз тебе повторять, ни-льзя!» — обжег неприятно высокий, царапающий, уверенный в себе голос: какая-то комиссарская жена. Пробежал пес, цокая когтями по брусчатке, вот кому сейчас нечего бояться… Скапывали минуты, гулко, как в бубен; где-то в доме заиграло радио. Серого макинтоша не было. Если «хвост», то какой-то очень уж неумелый, неловкий…

Да скорей же, Господи Боже мой!..

Вот наконец и она, улица Кирова. Кирова! Все улицы теперь переименованы в честь каких-то большевистских комиссаров, словно струпами покрыли старые стены… Отсюда шестое парадное направо. Первое, второе…

«Осторожно!» — раздалось у него в голове.

Утренняя улица казалась пустой, словно притаилась. И, как в детской игре в «горячо-холодно», с каждым шагом его тревога усиливалась. Уже слышал сигнал, давящий изнутри в виски. Что-то было не так, и это «что-то» было впереди. Господи Боже, только бы тот был жив, только бы успеть, Боже всесильный, задержи его в этой жизни… Из третьего парадного выполз старичок с тросточкой, стал закрывать за собой дверь с долгим, как скрежет зубовный, скрипением… Четвертое, пятое… Видел одновременно каждую ступеньку, отшлифованную тысячами ног до шелкового блеска, как камень в воде, каждую трещинку на тротуаре, мокрый отсвет брусчатки, сахарную снеговую каемку вдоль бордюра и темные пятна на ней от капель, стекавших с карниза, а у дверей парадного надбитый водосток (почему никто не починит?) в заплаканных подтеках. И — три закрытых занавешенных окна на четвертом этаже вверху: можно идти.

Вот эти двери, шестое парадное, львиная голова с кольцом в пасти, латунная ручка. Какие тяжелые. Вся слюна внезапно пропала изо рта. Господи, только бы не было слишком поздно. Четвертый этаж, восьмая квартира…

Подъезд, сумерки, бледный свет из псевдоготического окна, выходящего во двор, — если придется, можно убежать дворами. Какая нехорошая тишина. Но нет, наверху хлопнула дверь, это где-то ниже, на третьем этаже, — кто-то шел, спускался ему навстречу, тяжело стонали, поскрипывая, деревянные ступеньки: мужчина. Адриан ускорил шаг, чтоб оказаться спиной к окну, — довольно и так по дороге засветил рожу, нечего выставляться еще и перед соседями… Сверху показались сапоги, за ними — синее галифе… Милиционер! Майор. Вот тебе, бабушка, и юрьев день! А, все равно! Спокойно, не отворачиваться, идти прямо на него, открыто, нагло, будь что будет…

Тик-Так…Тик-Так…Тик-Так…

Но милиционер, куда более тяжелый и неповоротливый, тоже двигается прямо на него, молча, как лунатик, всем корпусом, глыбой загородив проход, сопя застарелым водочным перегаром и скверным пищеварением, преграждает путь, словно намеревается заключить Адриана в объятия, — и, нависнув над ним всеми своими погонами, лацканами, звездами, ремнями, неожиданно быстро, приглушенно, хрипло бросает ему в лицо:

— В восьмую?

— ……………

— Уходите, там капкан… Их ночью арестовали…

— Спасибо, — вышелушивает Адриан сухими губами — и, оседлав перила, в мгновение ока съезжает по ним вниз, как с горы на лыжах, и оказывается на улице, среди оглушающе белого дня, быстро, быстро — но не слишком быстро, не бежать, осторожно, человече! — отдаляясь от шестого парадного, от улицы Кирова, включенной на прием всех звуков спиной все время ожидая вслед крика: «Стой!» — как стартового выстрела для бега, — но сзади тихо, всё тихо, погони нет, не топочут сапоги, еще два квартала, и он свернет на более людную улицу, ведущую к базару, смешается с прохожими, святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… Почему не было отодвинутой занавески в среднем окне — условленного знака на случай провала? Не успели, им помешали? Или, может, самое худшее — предательство?.. «Капкан» — слово в голову и лежит там, как камень в потоке, разбитое на два слога, два удара татарской палицей, кап-кан — ну тебе и везет, человече!.. Благодарю Тебя, Боже Всевышний, — за три с половиной этажа от засады, за две минуты до фатального стука в дверь, три-один-три, «У вас есть на продажу англики?» — ох и попал бы, как кур в ощип… Дай Бог здоровья тому майору — и с чего бы это он так? Девчат наших, случалось, москали иногда вот так спасали, предупреждая, — но парня?! Нужно рассказать нашим людям в милиции, пусть проверят, что за майор такой у них здесь завелся… «Их ночью арестовали» — кого, сколько их было? Был ли среди них тот, к которому он шел? Успел ли застрелиться или забрали живым? Не дождался друга Кия, другие, видишь, опередили, непрошеные, — эх, кабы хоть вчера, кабы на день раньше пришла связь!.. Адриан чуть не застонал, сцепив зубы, аж старая рана заныла в груди: словно это его самого, в беспамятстве, тащили и швыряли, как мешок, в «черный воронок»… «Черный во-рон, что ж ты вьешь-ся над мое-ю го-ло-вой» — так пел им у костра — тоскливо, словно жилы наматывал на колодезный ворот, — друг Лесовой, бывший капитан Красной армии Андрей Злобин, который погиб в Карпатах и которому он обязан своими документами (только «Андрея» исправили на «Антона», но это уже были пустяки по сравнению с тем, сколько стоит изготовление хороших легальных документов!), — вот он и прилетел, «черный ворон», неспроста всю дорогу проклятая черная птица лезла на глаза, — ну нет, не дождетесь, палачи, взять Кия живьем!.. Но кто, кто это был?! Не знал даже псевдо. Раненый, умирает — все, что было передано по связи. А если взяли живым — и выходят, поставят на ноги в тюремной больнице и будут пытать, пока не скажет им то, что должен был сказать ему?.. Из-под носа, ах, черт подери! — ведь из-под носа выхватило МГБ у него тайну, которую никому нельзя было доверить и ради которой он пешком прошел восемнадцать километров (и столько же надо пройти обратно!), — и теперь остается только Бога молить в надежде, что до этой тайны не докопаются — что тайна сгинет, пропадет навеки, уйдет в землю вместе с тем, кто ее сберег…

— Извиняюсь! — бросил, на ходу толкнув какого-то мужчину, — по мере приближения к базару прохожих становилось больше, идти тем же шагом, не привлекая внимания, он уже не мог — и тут снова увидел за собой, на этот раз уже безошибочно, потому что на более близком расстоянии, серый макинтош и шляпу с синей лентой, — ха-ха, ну ты братец и лопух, кто же так «пасет»?! Во рту все еще было сухо, но сердце уже не выскакивало из груди, и мысль работала холодно и ясно, словно вынесенная за границы тела, — в другой раз он играючи оторвался бы от такого «хвоста», и ищи ветра в поле, но его душила неотомщенная ярость, что, по закону сообщающихся сосудов, тут же подскочила к горлу, как только спала волна первого темного страха, — был все еще в том состоянии, когда тело, как заведенный механизм, действует само по себе, как это бывает во сне, в любви и в минуты смертельной опасности, — и, прежде чем успел овладеть собой, вопреки всей логике безопасности, что повелевала сейчас как можно быстрее убираться из города, он уже демонстративно поворачивал на другую улицу — чуть не столкнувшись при этом — извиняюсь! — с еще одной дамочкой в мехах, тут же живо впившейся в него женским голодным взглядом, — в другой раз, дорогуша, я сегодня не при деньгах! — на этой улочке, тихой и малолюдной, он знал очень хорошие ворота с частой решеткой, прямо как в исповедальне — а он как раз хотел кое-кого исповедовать, ох и хотел!.. И плевать, что вокруг белый день, — только бы то чучело, что за ним так неуклюже тащится, снова не заблудилось…