Призыв к сопротивлению им виделся во всем. Фон Клюк утверждал, что объявления бельгийского правительства, предупреждавшие народ против враждебных действий, фактически были «подстрекательством гражданского населения стрелять во врага». Кронпринц применял ту же теорию, но в отношении французского Сопротивления. Он жаловался, что «фанатики» в районе Лонгви стреляли в нас «предательски и вероломно» через окна и двери из охотничьих ружей, «присланных для этой цели из Парижа». Если бы во, время своих поездок он получше познакомился с французской деревней, где ружье для охоты на зайцев по воскресеньям было такой же неотъемлемой частью домашнего обихода, как и пара штанов, он бы сообразил, что для вооружения франтиреров не нужно было высылать ружья из Парижа.

Германские сообщения о пребывании войск на вражеской территории истерически вопят о партизанской войне. Людендорф назвал ее «отвратительной». Он, чье имя вскоре стало синонимом обмана, насилия и хитрости, шел на войну, как он говорил, с «благородными и гуманными концепциями» ее ведения, но методы франтиреров «лично в нем вызвали горькие разочарования». Капитана Блоэма преследовала «ужасная мысль», что он может быть ранен или убит выстрелом гражданского лица, хотя еще две недели назад он сам был таким же. Во время изнурительного марша, когда было пройдено за день сорок пять километров, сообщает он, никто из солдат не отстал, поскольку «мысль попасть в руки валлонов была страшнее, чем стертые ноги». Ужас немцев перед франтирерами был порожден тем, что гражданское сопротивление было по своей сути стихийным.

Если есть выбор между несправедливостью и беспорядком, писал Гёте, немец выберет несправедливость. Воспитанный в государстве, где отношение подданного к суверену не имеет никакой другой основы, кроме подчинения, он не в состоянии понять государства, организованного на другой основе, а попав в него, испытывает огромное неудобство.

Чувствуя себя в своей тарелке только в присутствии власти, он рассматривает гражданского снайпера как что-то зловещее. С точки зрения Запада франтирер — герой, для немца он — еретик, угрожающий существованию государства.

В Суассоне стоит памятник из бронзы и мрамора, посвященный трем учителям, поднявшим восстание студентов и местных жителей против пруссаков в 1870 году.

Глядя на него с изумлением, германский офицер сказал американскому журналисту в 1914 году: «Уж эти французы! Ставят памятник, чтобы прославлять франтиреров. В Германии никому не разрешат сделать что-либо подобное. Да и вряд ли кому в голову придет это».

Для того чтобы настроить соответствующим образом германских солдат, все немецкие газеты с самых первых дней, как вспоминает капитан Блоэм, были полны сообщениями об «ужасных жестокостях… о вооруженных священниках, возглавлявших банды гражданских лиц, совершавших лютые зверства… о предательских засадах, в которые попадали патрули, о часовых, найденных с выколотыми глазами и отрезанными языками». Подобные «ужасные слухи» уже одиннадцатого августа достигли принцессы Блюхер и были записаны в ее дневник. Германский офицер, у которого она хотела проверить их, сообщил, что в аахенском госпитале как раз находятся тридцать офицеров, глаза которым выкололи бельгийские женщины и дети. Страхи, подогретые подобными рассказами, легко давали германскому солдату при одном только крике «снайперы!» повод к убийству и поджогу, которые к тому же поощрялись офицерами. Устрашение должно было заменить оккупационные поиска, которые не могло выделить верховное командование, готовясь к маршу на Париж.

Двадцать пятого августа начался поджог Лувэна. Средневековый город, лежащий на дороге из Льежа в Брюссель, был известен своим университетом и неповторимой библиотекой, основанной в 1426 году, когда Берлин был еще горсткой деревянных домишек. Размещенная в зале XIV века, называемом «залом швейников», библиотека среди двухсот тридцати тысяч томов имела уникальную коллекцию из 750 средневековых манускриптов и свыше тысячи инкунабул. Фасад городской ратуши, называемый «жемчужиной готического искусства», был каменным гобеленом с высеченными рыцарями, святыми и дамами, роскошным уже самим по себе. Церковь Святого Петра украшали панели работы Дирика Бута и других фламандских мастеров. Сожжение и разграбление Лувэна сопровождалось неизбежным расстрелом жителей и продолжалось шесть дней, оборвавшись так же неожиданно, как и началось.

Первый день оккупации прошел тихо. Магазины бойко торговали. Германские солдаты вели себя примерно и добропорядочно, покупали открытки и сувениры, за покупки платили и стояли в очереди вместе с жителями к местным парикмахерам. Второй день был напряженнее. В ногу был ранен германский солдат якобы снайпером. Бургомистр немедленно повторил свое обращение к жителям сдать оружие. Он и еще два чиновника были арестованы как заложники. Участились казни за железнодорожным вокзалом. Нескончаемый марш колонн фон Клюка продолжался день за днем.

Двадцать пятого августа у Малина, находящегося на окраине укрепленного района Антверпена, бельгийская армия сделала неожиданную вылазку против арьергарда армии фон Клюка, отбросив его в беспорядке в Лувэн. В суматохе отступления лошадь, потеряв седока, промчалась в темноте через городские ворота, напугала другую. Та понеслась, но запуталась в упряжи и перевернула фургон. Раздались выстрелы, крики «французы! англичане!» Позднее немцы ссылались на то, что по ним стреляли бельгийские жители, которые также подавали сигналы бельгийской армии с крыш. Бельгийцы же утверждали, что это немцы стреляли друг в друга в темноте.

В течение недель, месяцев и даже лет уже после случившегося, поразившего весь мир, юридические комиссии и трибуналы расследовали происшедшее. Германским обвинениям противопоставлялись бельгийские контрдоказательства. Кто в кого стрелял, так и не было определено, да и вряд ли уже было существенно после того, как немцы сожгли Лувэн не в качестве наказания за бельгийские прегрешения, а для устрашения и предупреждения всех своих врагов — демонстрации германской мощи перед всем миром.

Генерал фон Лютвиц, новый губернатор Брюсселя, на другой день сделал следующее.

Когда американский и испанский посланники посетили его по своим делам, он сказал: «В Лувэне произошла неприятная вещь. Сын местного бургомистра застрелил нашего генерала. Жители стреляли по войскам».

Он помолчал, взглянул на своих посетителей и закончил: «Теперь, конечно, нам придется разрушить город».

Посланник Уитлок так часто слышал об убийстве германского генерала сыном, а иногда и дочерью бургомистра, что создавалось впечатление, будто бельгийцы специально вырастили поколение бургомистерских детей — убийц.

Сведения о сожжении Лувэна уже широко распространились. Потрясенные и плачущие беженцы из города рассказывали о том, как поджигались улица за улицей, о безжалостном грабеже и непрестанных расстрелах. Двадцать седьмого августа Ричард Гардинг Девис, лучший из американских корреспондентов, находившихся в то время в Бельгии, приехал в Лувэн с военным эшелоном. Немцы заперли его в вагоне, но к этому моменту пожар уже достиг бульвара Тирлемон, выходящего к вокзалу, и он мог видеть «столбы дыма и пламени, поднимавшиеся над домами».